Гилад Ацмон - Единственная и неповторимая
Я сказал им спасибо, не надо, не вижу у такой музыки никакого внятного будущего. Не музыка, а пустая трата еврейских усилий, еврейских денег, еврейского времени и, самое главное, еврейского гения. Про себя я подумал: вместо того, чтобы воевать с музыкальной гармонией, шли бы они лучше воевать с арабами или сажать эвкалипты в пустыне Негев или болота осушать.
Все это время я был близок к великому открытию, но оно играло со мой в прятки. Ни одна из идей не могла раскрутить счетчика в моей голове, даже если и появлялась завалящая какая циферка, то она бессильно висела в пустоте как после инфаркта.
Я пребывал в скверном настроении целых шесть месяцев, тупо ходил в тель-авивский офис и пялился в стенку. Приходил каждое утро в половине десятого и включал вентилятор: что-то же должно шевелиться. Потом сидел за столом и пил чай с лимоном. В полдень я выключал вентилятор, закрывал контору и шел обедать в кафе «Касит»[35]. Я здоровался с богемными артистами и радикальными поэтами — завсегдатаями кафе, — просто чтобы не терять контакта с людьми, которые двигают вперед культуру. Заказывалschnitzel mit kartoffel, лимонад и салат «Здоровье». Потом возвращался в офис, и, как и в первой половине дня, включал вентилятор и пил чай с лимоном, часами разглядывая пустые стены.
Ничего не происходило. Я был наедине с собой и переживал собственный Холокост. Мой мозг был сух как пустыня Сахара. Я уже видел собственный конец; я понял, что утратил нюх, моя изобретательность исчезла. И вот, когда я уже был готов сдаться, в дверь осторожно постучали. Я заорал: «Войдите!» так громко, как только мог, чтобы скрыть свое депрессивное состояние. У меня железное правило: «сор из избы не выносить», т.е. посторонние люди не должны знать о моих проблемах. В комнату вошел молодой человек, он ступал осторожно, как новорожденный жираф.
Это был такой доходяга с короткими волосами. Говорю тебе, он ступал как новорожденный козленок. Дошел до середины комнаты, остановился у моего стола и сказал: «Здравствуйте, г-н Штиль. Мое имя Даниэль Зильбербойм, но все зовут меня просто Дани Зильбер. Я трубач-солист в Оркестре Вооруженных сил Израиля. Через две недели меня демобилизуют, и я хотел поинтересоваться, нет ли у вас работы для меня здесь или за рубежом?»
Как и многие другие, он ошибочно считал, что я управляю множеством коллективов, гастролирующих по всему миру. Он думал, что как только он войдет в мой офис, я сразу почувствую острую нужду в новорожденном трубаче-доходяге. Но я был добр к нему. Только чтобы не рушить его фантазии я задал ему несколько глупсовых вопросов о музыке. Я знал, что все музыканты любят Вагнера и Рахманинова, поэтому я спросил, доводилось ли ему когда-нибудь играть «48-й концерт Вагнера для трубы и оркестра». Я подумал, если Вагнер так велик, как о нем говорят, наверняка он написал и концерт для трубы. Так он сказал, что больше понимает в черной американской музыке, а о концерте Вагнера для трубы он не слыхал. Я ответил, что, разумеется, Вагнер написал концерт для трубы, и это одно из лучших и наиболее зрелых его произведений. Я даже сказал, что там посередине вступают скрипки. И чтобы звучать еще убедительнее, сымпровизировал что-то на месте: раз он никогда не слышал этого концерта, риск невелик. В мгновенье ока я стал выдающимся деятелем культуры вроде Тосканини или, на худой конец, Леонарда Бернстайна. Так мне выпало несколько минут славы и почета.
Я спросил, какую музыку он любит. Он сказал, что поглощен джазом, а жаль, сам-то я джаз ненавижу. Никак не пойму я эту музыку. Музыканты выходят на сцену и вываливают на невинную публику помойное ведро дурацких звуков, как будто наши уши — это городская свалка. По-моему джаз — это не музыка, а коллективное наказание. Когда я слышу этот кошмар, сразу начинаю злиться. Вообще черный цвет очень раздражает, если дело касается людей, и не спрашивай почему. К черным животным и автомобилям я отношусь нормально. Я спросил, чего он хочет добиться на музыкальном поприще. Он сказал, что еще не решил: с одной стороны, хотел бы быть известным джазменом, с другой — у него небольшие проблемы со свингом. А еще он сказал, что любит итальянскую музыку, серенады, тарантеллы, танго и югославские народные мелодии...
Веришь, как только он сказал «итальянскую», я опять увидел вращающийся барабан. Он произносил «ита», и я почувствовал шевеление, а уж когда вылетело «льянскую», цифры понеслись как из пулемета. На этот раз они были похожи не на счетчик бензоколонки, а на монитор ядерного реактора в институте Вейцмана в Реховоте. Когда он сказал «серенады» и «тарантеллы», меня захлестнула свежая волна крупных чисел. Я схватился за голову, боясь что она вот-вот взорвется. Цифры неслись как сумасшедшие. Казалось, что я сейчас отдам концы. Я парил в облаках, и волны щекотки пробегали по всему телу, застревая между пальцами ног. Внезапно я ощутил пощечину и открыл глаза. Он стоял передо мной и повторял: «Г-н Штиль, г-н Штиль, вы в порядке? Давайте, я вызову «скорую»?»
Все еще в шоке я заорал в ответ: «Никакого г-на Штиля, зови меня Аврум! Зови меня Аврум, зови меня Аврум, Аврум, Аврум!..» После этого я успокоился.
«Гол», — думал я про себя, Господь меня не оставил. Я опять мог думать творчески.
Он стоял в центре моего кабинета, такой доходяга, такой симпатичный козленок. Он поднял трубу к потолку, закрыл глаза и заиграл итальянскую песню. Звуки его трубы были прекрасны, как воркующие канарейки, а сама серенада была просто восхитительна. Звуки ладили друг с другом, от такой музыки уши наполнялись радостью. Песня бродила в моей душе, а потом поднялась в мозг. Внезапно ожили все болезненные воспоминания, копившиеся там с самого детства. Я увидел свою бабушку, да будет благословенна ее память, в Старом городе, в Иерусалиме. Я вспомнил, как она пела серенады на ладино, когда стирала белье в ручье Кидрон. Даже коллективная еврейская память о библейских событиях стала до ужаса реальной. Я увидел пророка Илью, который возносился на небо в темно-синем роллс-ройсе. Все эти видения были порождением его фантастической игры на трубе. Я подумал, что у этого доходяги-заморыша есть огромный мегаталант. Его звуки складываются в истории. Он сможет сыграть историю еврейского народа. Я остановил его и сказал: «Иди домой и напиши много сентиментальной музыки, наполненной болью. Через два-три месяца, когда будешь готов, приходи снова, и мы вместе решим, как продвигать твои произведения и игру». Меньше чем через неделю он снова пришел в мою контору и сыграл «Вдову у моря». Прочее — история.
17
Дани
Я небольшой знаток человеческой души. Мне не хватает простого понимания эмоциональных порывов, а в женщинах я полный профан. Женщины для меня загадка. Как вы догадываетесь, мне не хватало элементарной информации, чтобы понять ее непредсказуемое поведение. Я предпочитал думать, что она вовлечена в очень сложную систему отношений, или, что она серьезно больна и не хочет стать для меня обузой. Я развил еще одну версию: может статься, что она-то как раз совершенно здорова, а вот ее супруг хворает. Однажды я прочел в какой-то старой французской книжке, что
жены больных мужей иногда ведут себя странно. Будучи абсолютно чуждым всей этой области, я не мог проникнуть в ее мир. У меня не было никакой зацепки.
Берд: Каким же образом вы пришли к выводу, что ее муж болен?
Дани: Не знаю. Я был в отчаянии, и эта версия была самой удобной. Я должен был иметь хоть какую-то версию. Миша Бухенвальд, наш музыкальный директор, ставший моим ближайшим другом, говорил, что адюльтер может служить спасательной шлюпкой для супругов, когда их отношения терпят крушение. Он поделился со мной одной откровенной историей.
Это было во время войны 1948-го года. Однажды, по дороге на Иерусалим к нему подошел тойарищ из родного кибуца. Это был знаменитый генерал Иерахмиэль Гутник, самый орденоносный герой Израиля. Миша немало удивился, когда бригадный генерал Иерахмиэль отозвал его для разговора наедине. Вы понимаете, что генералы и аккордеонисты не часто общаются. Генерал сообщил Мише без обиняков, что Мишина жена Мирэль проводит ночи с товарищем Янкеле Тощим. Нечего говорить, Миша был ошеломлен. Товарищ Тощий был его лучшим другом.
Берд: Подождите минутку. Это тот самый товарищ Тощий Янкеле, которого потом убили палестинские террористы?
Дани: Вы отлично знаете свое дело. Да, это он. Генерал Иерахмиэль рассказал Мише, что ночь за ночью Мирэль выходила из их квартиры в жилом секторе и шла в учебку на другом конце кибуца. Генерал настаивал, что эта связь уже породила густой шепоток сплетен и несколько сальных шуток.
Миша признался, что его задело за живое. Его предала жена, и самое ужасное — его лучший тощий товарищ. Это была боль, которая зарождается в гландах ревности и метастазами растекается по всему телу. Целыми днями он рычал от злости и жаждал мести. Не мог сосредоточиться, его музыка пошла насмарку. Не раз он играл свои тарантеллы и мазурки слишком быстро, что приводило к колоссальным конфузам. Но, как часто случается в жизни, самые ужасные события ведут к самым позитивным результатам. Раз в три месяца Мишу отпускали на выходные в родной кибуц, и Мирэль встречала его с огромной любовью, восторгом и преданностью, подпитываемыми свежим чувством вины. На столе его всегда ждал свежеиспеченный яблочный штрудель. Когда они занимались любовью, она всячески старалась ублажать его; она стонала и подделывала оргазмы, только чтобы его порадовать. Со временем Миша стал рассматривать товарища Тощего как несущую опору его счастливого брака.
