Эрве Базен - Встань и иди
Я протестующе подняла обе руки.
— Не надо преувеличивать. Она… дама червей по призванию.
— Один — калека, вторая — шлюха! — не унималась Матильда. — При твоей мании дразнить род людской ты в конце концов приведешь к нам в дом черт знает кого. Почему бы и не нищего бродягу? Почему бы не папашу Роко?
Папаша Роко… А в самом деле, почему бы и не его? Иногда мы далеко уходим на охоту за дичью, которая прячется в норе совсем рядышком с нами. Прекрасная кандидатура для занесения в мой список! Но как подступиться к отвратительному старикашке, сморщенному двадцатью бесконечными годами отставки, напичканному макаронами, злословием и сожалениями?.. Папаша Роко… Все-таки надо его записать. Я опускаю прядь еще ниже на лоб.
9
Когда раздался звонок, Матильда была еще в сиреневом халате, наброшенном на ночную рубашку, а на голове у нее щетинились бигуди. Так как я не имею обыкновения расхаживать в чем попало и, встав с постели, сразу одеваюсь как полагается, открывать пошла я… вернее, потащилась, потому что чувствовала себя очень разбитой. Ура! То была «шляпа колоколом».
— Я привела его к вам рано, — сказала Берта Аланек. — Сегодня мне надо явиться на час раньше. Хозяин хочет объяснить мне мою работу. В другие разы я буду приходить позже. Ну вот. Теперь мне пора…
И все-таки она вошла — тихо, как мышка, лопоча другие невыразительные фразы, в которых без конца повторялось «надо», характерное для языка прислуги. Но благодарила она сдержанно. Похоже, что, привыкнув к помощи других, она находила ее вполне естественной. По взглядам, кидаемым ею на «первозданный хаос», легко угадывалось также, что она разочарована: богатая барышня, несомненно, устроила бы ее больше. Она была удивлена и, возможно, обеспокоена. Благотворительность — прихоть богачей. Но откуда эта прихоть у бедняков? Конечно, бедные помогают друг другу, но только в тех случаях, когда они знакомы. Наконец она наклонилась к ребенку, замотанному платком поверх капюшона, и шепнула ему:
— Слушайся даму!
Она ушла, втянув голову в плечи, шаркая тяжелыми башмаками. Я храбро объявила в пространство:
— Клод пришел!
— А-а! Его зовут Клод!
Матильда, скрывшаяся было в своей комнате, решилась оттуда выйти. Она приближалась, причесанная наполовину, разбрасывая вокруг себя пряди волос, руки, полы халата. Пока она рассматривала мальчонку, которого я усадила на высокую табуретку машинистки, и тот качал ногами, не доставая ими до пола, ее первый подбородок ушел во второй, а второй навис над третьим. Этот худышка с личиком птенца, втянувший головку в плечи, с почти бежевыми ресницами и завитушками латунного цвета вовсе не был противным. Матильда выжала из себя подобие довольно кислой улыбки, потом вторую улыбку, более печальную, а ее сменила третья, подходящая ко всем случаям жизни. Она перевела взгляд с ребенка вверх, на меня — тоже худую, тоже блондинку, но неприятного, более резкого, рогового оттенка. Вздох. Другой. Ничего не попишешь — я была тут, несгибаемая в своем облегающем платье. Ее глубоко опечаленный взгляд продолжал подниматься, словно взгляд беглеца, остановившегося перед последней стеной, слишком высокой и с угрожающе торчащими осколками стекол. Она не знала, что и сказать, бедняга, и, словно огромный браслет, вертела вокруг запястья свой непременный резиновый напульсник — по определению Люка, эмблему ее трудовой славы.
— В конце концов… — начала она.
В ней брала верх ее истинная натура. Бородавка на веке задергалась. На заплывшем жиром лице постепенно наметилась и расцвела настоящая улыбка.
— Завтракал ли он, по крайней мере? — спросила тетя.
Час спустя она уже спешила в угловой универмаг покупать детский «Конструктор».
* * *Ребенок играл целый день, почти не двигаясь. Физический недостаток заменял ему послушание. В ресторане, где работала его мать, Клода приучили не привлекать к себе внимания. Он мало говорил, как все дети, которыми совсем не занимались. Он совершенно не ходил, даже не пытался перейти на другое место. Все это позволило мне сделать вывод:
— Видишь, тетя, он не будет нас обременять.
Честно говоря, я предпочла бы, чтобы он оказался подвижнее. Такая покорность судьбе меня раздражала., В чем дело? Его ноги были не хуже моих. Они могли бы ему служить, поскольку он ходил, стоило только ему почувствовать, что его поддерживают хотя бы одним пальцем. Почему он ждал этой поддержки, почему он не искал ее сам? Первая моя задача состояла в том, чтобы научить его держать равновесие — для нас это основа основ. Но сначала предстояло завоевать его доверие. Беда лишь в том, что я была не в лучшей форме. Мое плечо опять начало распухать, руки ослабевали, ноги оседали подо мной, как ножки набитой волосом куклы. Палки меня почти не выручали, и я с тревогой поглядывала на стоявшие в углу костыли, без которых обходилась уже несколько месяцев. Неужто мне снова придется к ним прибегнуть?
Кроме того, у меня были подопечные и помимо Клода. Меня очень тревожило, как они примут мое предложение. Нуйи ответил мне письмом по пневматической почте еще пятнадцатого: «Я не очень-то понял, к чему ты клонишь. Похоже, что ты и сама этого не знаешь. Но ты мне нра. Итак, будем превосходить. Будем превосходить самих себя, а все остальное к чертям».
Это письмо ни о чем не говорило, оно не содержало никаких обещаний, но звучало все-таки утешительнее, нежели записка Кармели, полученная на следующий день: «Дорогая мадемуазель, разумеется, давайте поддерживать отношения, чтобы взаимно помогать друг другу. Кстати, я забыл вам сказать, что друзьям, которые делают покупки в моем магазине, я всегда предоставляю 10-процентную скидку». Восемнадцатого откликнулся Тируан и привел меня в такое бешенство, что я целый день не проронила ни слова. «Любезная филантропка, — стояло в его письме, — я получил ваше новое послание. Замечание первое: вы несколько злоупотребляете ротатором. Замечание второе: вы забыли наклеить марку, и мне пришлось уплатить тридцать франков почтового сбора. Замечание третье: вы мне морочите голову. Я пошел на встречу выпускников только из любопытства. С гораздо меньшим удовольствием я дал себя повести на ваше сборище к Кармели. У меня нет никакого желания это повторять. Я уже не мальчишка, чтобы ломать себе голову из-за этих бутонов, которые так легко распускаются цветами риторики. Спасайте кого хотите и как хотите, а мне предоставьте заниматься торговлей патентованными изделиями из кожи и замши».
Однако это были еще цветочки. Два ответа, полученные вчера, привели меня в полное замешательство. Сначала ответ Беллорже, менее осторожный и более категоричный, чем можно было бы от него ждать; он в некотором роде играл на своем поле: «Ваше письмо меня согревает и в то же время тревожит. Вы говорите языком не нашего века, и боюсь, что вы не проникли в его дух. Благородное соревнование — это прекрасно! Но что значит ваше „на пути, избранном каждым из нас“? Не все пути одинаково хороши. Во имя кого добиваетесь вы превосходства над самой собой? На что хотите вы его употребить? Каждому человеку всю его жизнь „кажется, что он ждет большего“, ибо ждет не он, а тот „заинтересованный свидетель“, единственный подлинный свидетель. Тот, кто…» Далее следовала проповедь, в которой звучал голос священника.
Второе письмо прислал Максим де Рей, до этого момента не подававший никаких признаков жизни. «Четырнадцатого числа я находился на охоте и не мог присутствовать на вашей встрече. Я об этом не жалею, так как у меня создалось впечатление, что вы превратили ее в своего рода западню. Но послушайте, куда вы нас вербуете? В наши дни слишком часто агитируют тех, кто ждет большего. Как правило, это происходит на собраниях, а не в частном порядке. Поскольку в наше время нет таких общественных сил, которые были бы в стороне от политики, по-видимому, ваши лидеры рекомендовали вам действовать столь незаметным манером, чтобы втереться к нам в доверие. Кто же они такие? Каков ваш „изм“? Какие блага сулите вы нам, увлекая за собой исключительно ради выгоды вашего Дела? Все дороги приведут в Рим, лишь бы вовремя получить допинг на пути, избранном каждым из нас. Так скажите же, по крайней мере, об этом прямо. Не исключено, что у вас та же группа крови, что и у меня. Так или иначе, я хотел вам написать, что я не простофиля… Впрочем, и не любитель политики».
И следовало признать просто не заслуживающей внимания реакцию Люка, прибежавшего к нам, чтобы швырнуть на стол старый экземпляр журнала «Жизнь как нос корабля» и весело крикнуть:
— Здорово, дорогая!
* * *Все это вместе взятое меня проста ошарашило. И пригнело в бешенство. Что за мерзкая шутка, когда другие принимают тебя всерьез еще до того, как приняла себя всерьез ты сама! Ты едва только успела выслать первых разведчиков, а противник уже яростно контратакует твои намерения. Ты еще только готовилась подложить мину, а им уже почудился взрыв. Было над чем посмеяться; было и от чего задрать нос. Меня охватили два противоречивых желания: смеяться над собой и считать себя интересной личностью. Впрочем, оба они мне свойственны, и вполне возможно, что одно из них маскирует другое.
