Жоржи Амаду - Лавка чудес
Стоило послушать его выступления – хотя бы ежегодную речь 2 июня на Праса-да-Се у памятника героям войны за независимость: это был образец гражданственной и высокопарной риторики. Сколько раз восторженная толпа на руках уносила его с площади!…
Майор, осипший от табака и алкоголя, гремел избитыми сравнениями и смелыми метафорами, сыпал афоризмами великих бразильцев и небразильцев – предпочтение обычно отдавалось Иисусу Христу, Рую Барбозе и Клемансо, – срывал аплодисменты. В речах майора блистали и искрились изречения и сентенции живых, мертвых и никогда не существовавших знаменитостей; в суде он ошеломлял ими своих оппонентов, и неколебимый апломб майора сбивал прокуроров с толку. Однажды, когда для обоснования неубедительной версии «допустимой самообороны» майор сослался на «славного Бернабо, гордость Италии и всех романских стран», самоуверенный и обозленный щенок прокурор решил уличить оратора во лжи, разоблачить обманщика:
– Виноват, мне никогда не приходилось слышать о криминалисте, упомянутом только что господином адвокатом. Да и существовал ли такой криминалист?
Майор с жалостью воззрился на самонадеянного юнца.
– Господин прокурор еще очень молод и не очень начитан. Естественно, ему незнакомы классические труды Бернабо, и никто не вправе требовать от господина прокурора такой осведомленности! Подобное невежество было бы непростительно человеку моего возраста, полуослепшему над книгами, а что ж спрашивать с господина прокурора!
Кстати, зрение у майора исключительное: он даже очков не носит. В том возрасте, когда большинство людей уже одной ногой стоит в могиле и ждет переселения в лучший мир, майор прям и статен – «проспиртованное лучше сохраняется», за полночь ест сарапател[36]в Сан-Жоакине, в Сете-Портас, в Рампа-до-Меркадо, спит с женщинами – «лучшее средство от бессонницы», курит, не выпуская из испорченных зубов дешевой сигары… У него большие узловатые руки, а носит он всегда рубашки с высоким воротничком и белый костюм – «исповедующие веру Ошала одеваются только в белое», – слегка засаленный на рукавах и лацканах.
Контора его там, где в данную минуту находится сам майор. Один он не ходит: под ногами у него обязательно путаются трое-четверо бедолаг, и, когда он садится у стойки какого-нибудь бара, чтобы пропустить целебный глоток кашасы, неизменно помогающей от жары – или от холода, – они начинают излагать ему свои жалобы, претензии, просьбы. Он записывает все на клочках бумаги, а потом засовывает их в карман пиджака. Впрочем, у него есть и постоянная контора: каждое утро он принимает клиентов и дает консультации в мансарде на улице Лисеу – там, где раньше помещалась мастерская сантейро Мигела. Сантейро давно умер, теперь там разложил свои инструменты и колодки холодный сапожник, но стол майора стоит где стоял, и новый хозяин, приветливый, светлокожий, веснушчатый мулат, не жалеет для адвоката ни кашасы, ни доброго слова.
А у дверей спозаранку собирается толпа просителей. Кого здесь только нет: жены заключенных – иной раз со всем выводком; матери детей, которым настало время идти в школу – а за школу платить нечем; безработные, проститутки, бродяги, больные – им нужны больница, врач и лекарство; выпущенные под залог жулики – их скоро будут судить; родственники умерших, которых не на что похоронить; брошенные жены, девицы, забеременевшие от соблазнителей, которые и слышать не хотят о женитьбе; кого здесь только не увидишь – и всем грозит правосудие, полиция, сильные мира сего; а вот просто-напросто пьянчужка пришел в надежде опохмелиться… Все народ беспокойный, томимый голодом и жаждой… Одного за другим принимает и выслушивает их майор.
А домов у майора три: на Либердаде, на Косме-де-Фариа, в Итапажипе, и в каждом доме терпеливо и кротко хоть до утра ждет его прихода нежная наложница.
В доме на Либердаде – Эмеренсия, толстая, тихая негритянка, лет сорока с небольшим, пышногрудая и широкобедрая. Она готовит баиянские кушанья для богатых семей и принимает у себя нескольких постоянных и почтенных посетителей. Это самая давняя из нынешних привязанностей майора: он увез ее из дома больше двадцати пяти лет назад.
В доме на Косме-де-Фариа шьет и вышивает на продажу ласковая мастерица Долина: лицо ее побито оспой, ей тридцать лет, она белокура и изящна. Долина познакомилась с майором, когда суровый отец выставил ее, беременную, из дому. Капрал, виновник ее несчастья, уже был женат; узнав о ребенке, он моментально добился перевода на юг. Майор устроил Долину в родильный дом, оплатил счет врачу, но и потом не бросил ее с ребенком на произвол судьбы.
В зеленом домике с розовыми ставнями на Итапажипе живет хорошенькая полуиндианка Мара: ей восемнадцать лет, у нее два золотых зуба, она мастерит матерчатые цветы для магазинчика на Авениде, дом семь, – сколько сделает, столько и продаст. Хозяин, впрочем, уже не раз предлагал ей заняться иной, более выгодной работой, да и красноречивый красавец художник Флориано Коэльо тоже хотел бы взять ее под покровительство, но Мара хранит верность своим цветам и своему любовнику. Придет майор, и она окажется в его объятиях, почувствует его дыхание, услышит его охрипший от бессонной ночи голос:
– Как поживаешь, птичка моя?
Три домашних очага, три семьи, три любовницы? «Вранье! Быть этого не может!» – заявляют многие, узнав, сколько возлюбленных у майора, и как не понять их законное удивление и недоверие! В таких случаях майор извиняется, просит принять в расчет его преклонный возраст и хлопотную профессию: конечно, раньше, когда он был моложе и свободней, сам сбивался со счета, перечисляя свои постоянные привязанности и мимолетные увлечения.
– Аршанжо всегда был окружен людьми, а девицы просто висели на нем, – не спеша говорит майор, а редактор Ари записывает неразборчивым почерком его слова. Доктор Зезиньо с любопытством слушает рассказ майора. Мелькают люди, события, улицы и даты: память у майора как бездонная бочка. «Лавка чудес», Лидио Корро, Кирси, палатка матушки Теренсии, Ивона, Роза, Розалия, Эстер, женщины, женщины, женщины, афоше «Дети Баии», мытарства Прокопио, полицейский комиссар-зверюга Педрито Толстяк, забастовка тридцать четвертого года («Об этом сейчас не надо: Ари, будьте добры, пропустите это», – советует доктор Зезиньо своему редактору: горячая голова, вполне может заострить все внимание на забастовке, и хлопот с цензурой потом не оберешься), сантейро Мигел… Информация богатая, спору нет, но владелец газеты разочарован: вся эта болтовня не имеет никакого отношения к науке.
– Он умер в нищете, да? – спрашивает Ари.
Человек был добрый, простой, но горд и упрям как черт, никто с ним не мог справиться. Сколько раз майор (и не только майор) предлагал ему поселиться у себя: старик в ту пору окончательно лишился работы. Вы бы согласились? А он ни в какую: «Я и сам не пропаду: в милостыне не нуждаюсь!» – и все на этом. Удалой был старик…
– Ровно двадцать пять лет назад он умер. А восемнадцатого декабря, как раз за неделю до рождества, исполнится сто лет со дня его рождения.
Послышалось восклицание: наконец-то доктор Зезиньо обрел то, чего искал и добивался.
– Что вы сказали, майор? Сто лет? Повторите!
– Так оно и есть: Аршанжо исполнилось бы сто лет. Он шумно отметил свое пятидесятилетие – целую неделю праздновали… Ох, доктор, что это была за неделя!…
Возбужденный Зезиньо вскочил на ноги.
– Неделю, говорите? Торжества, посвященные столетию со дня рождения Педро Аршанжо, будут продолжаться целый год! И начнем мы их завтра же! «Жорнал да Сидаде» в связи со столетним юбилеем бессмертного Педро Аршанжо открывает кампанию по увековечению его имени! Вы поняли? Вы уловили мою мысль? Вот когда я посмеюсь!… Хотел бы я видеть, какие рожи скорчат Брито с Кардимом! Ари, сообщите обо всем Феррейринье и Голдману. Сегодня же всех собрать! Все на самом высшем уровне! Давно уже такого не было… Пригласим кого-нибудь из правительства, потом университет во главе с медицинским факультетом, Институт истории, Академию языка и литературы, Центр по изучению фольклора, представителей банков, торговых и промышленных кругов! Организуем юбилейный комитет, привлечем людей из Рио!… Мы утрем нос этим щелкоперам, мы им покажем, как делается газета!…
Ари был со всем согласен:
– «Жорнал да Сидаде» давно нуждается в настоящей кампании. С тех пор как запретили критиковать правительство, газета расходится все хуже.
Доктор Зезиньо Пинто обернулся к майору.
– Майор, вы подбросили идею, которой нам хватит на целый год! Столетие Педро Аршанжо! Не знаю, как вас благодарить! Чем я отплачу вам?!
Он улыбнулся. Казалось бы, нет награды выше и вознаграждения щедрее, чем ласковая улыбка выдающегося человека, но майора Дамиана де Соузу улыбками не возьмешь.
– Какие пустяки, доктор! – сказал он. – Тут напротив есть бар, пойдемте! Поставите мне рюмку коньяку, а лучше две, и сами выпьете. Первую – за меня, а вторую – за Аршанжо: старик без памяти его любил. Пойдемте не откладывая, сейчас самое подходящее время.
