Али Смит - Как
Потом ее мать поднимается. Что ж, говорит она, не знаю, как ты… но лично я очень устала.
Ее мать начинает уносить посуду на кухню. Она заверяет Эми, что помогать ей не надо, надеется, что та хорошо выспится, рано вставать необязательно, и что они увидятся завтра утром, правда?
Теперь в доме стоит тишина. Центральное отопление выключилось. Эми лежит на кровати в гостевой комнате и смотрит в темноту. Приятная пустота свободной комнаты усиливает звуки вокруг, когда Эми ворочается.
Она чуть не выдала себя — и ничего не произошло.
Эми глазеет в темноту. Скоро придет Кейт. Кейт не любит спать одна, она не любит темноту и наверняка испугается засыпать на новом месте. Она выберется из кровати в бывшей комнате Эми и прокрадется через коридор, почти уже уснувшая (один глаз закрыт, во втором — краешек кулака), пахнущая теплом, она найдет дорогу, как новорожденный зверек, еще незрячий, залезет к Эми под одеяло и немедленно уснет, словно так и лежала тут всю ночь. Она не сможет заснуть одна посреди ночи в незнакомом месте.
В доме что-то скрипит, потом затихает. За двойным стеклом окна слышится какой-то приглушенный шум — наверное, это сухие листья шуршат на гравии или в траве или шальные капли дождя падают на сухие листья. Тьма стоит в комнате, тьма выгибается над крышей дома и заполняет деревню, льется по заросшим травой путям, дорогам и тропинкам, уличные фонари и фары автомобилей лишь на миг прогоняют эту тьму, но над ними нет ничего, кроме тьмы — на многие мили вокруг, и почти не нарушают ее даже маленькие огоньки больших городов там, далеко внизу. Тьма над страной, над морскими берегами, над другими странами, что лепятся друг к другу за пределами этой страны. Старая история — поверхность земли вновь затуманивается, пролетая сквозь тьму, которая всегда остается на месте, поворачиваясь одной половиной во тьме, а другой половиной в свете, пока свет снова не наползет на тьму.
Эми рассматривает и опознает очертания мебели в комнате. Она лежит в постели и ждет. Скоро вселенная придет в движение, без сомнения, вскоре вступит в игру моральная вселенная. Вот смешно, думает она, я оставила все улики. Я оставила отпечатки пальцев на месте преступления, и вот я практически выдала себя. И ничего. Никто не кладет мне руку на плечо, чтобы сказать: нет, остановись, или поймана с поличным. Ничего — только пустой мещанский заговор, мещанская дилемма. Ничего со мной не случится. Никто даже слова не скажет.
На миг эта мысль вселяет ликование, это свободное падение — она словно летит, затаив дыхание, лишившись сил. Потом этот миг проходит, и Эми задается вопросом: неужели ничто не остановит падения, ничто — кроме бесконечного пространства и воздушной пустоты, сквозь которую она падает. А потом ей кажется, что в мире вовсе ничего нет, кроме этой тьмы и грохочущего шума в ушах, который как будто вырывается из ее собственного сердца, не дающего ей уснуть, твердящего свое, словно молоток, долбящий камень.
Эми лежит в темноте и ждет.
Ждет — когда же она придет.
Заходите! — говорит эта женщина. Эта женщина — мать Эми. Вид у нее очень довольный, в руках по - прежнему ваза с высокими цветами. Она что-то говорит и смеется, а цветы покачиваются перед ней. Из-за двери Кейт и Эми обдает волной тепла, как бывает, когда стоишь у дверей каких-нибудь магазинов в Абердине.
Женщина продолжает смеяться. У нее короткая стрижка, волосы тесно обхватывают голову, будто шлем. Голос у нее немножко похож на голос Эми. Кейт на всякий случай тихонько обращается к Эми, когда они входят внутрь большого дома.
Эта женщина — бабуля? — спрашивает она. Ну, то есть моя бабушка?
Эми улыбается над головой Кейт. Если тебе захочется, говорит она.
В доме невероятно жарко, а сам дом похож на гостиницу, что ли. Кейт все еще чувствует, как ей покалывает ладонь зернистая рыжая ржавчина. Она не разжимает кулака. Эми говорит ей, что они бывали здесь раньше, но Кейт этого не помнит. Перед ними бабуля, бабушка, несет цветы в кухню, которая даже больше, чем кухня в доме у Анджелы, а под потолком там даже деревянные балки. Эта бабушка вроде бы очень мила. Она напоминает кого-то с телевидения, из тех, что рекламируют всякую всячину. На белой столешнице стоит какая-то машина, похожая на те, что можно увидеть в рекламных роликах по телевизору Анджелы, их всегда долго показывают между передачами. Это, кажется, машина, упаковывающая еду в пластиковые пакеты. По телевизору одна американка (не такая, как эта бабушка) кладет клубнику в пакет, потом — пакет в машину, и машина высасывает оттуда весь воздух, так что получается вакуумная упаковка. А еще та женщина с телевидения запечатывает в пакеты суп, курицу и даже одежду.
Бабушка Кейт улыбается ей. Кейт вежливо улыбается в ответ. Бабушка интересуется, что Кейт хотела бы съесть. Она ставит цветы на стол и открывает холодильник, который даже выше ее самой. Внутри Кейт видит всякие запечатанные штуки.
Спрятав руки под столом, Кейт разжимает пальцы. Вся ее ладонь выпачкана коричнево-рыжей гадостью. Она боится подносить руку слишком близко к столу — уж больно он белый. Но вытирать руку о школьную юбку ей тоже не хочется. Она снова сжимает пальцы и осторожно кладет руку себе на ногу.
Где можно уложить Кейт? Она устала, говорит Эми.
Я не устала. Я совсем не хочу спать, возражает Кейт. Если ее отправят спать, она не увидит, что же происходит, когда выпускают воздух из таких пакетов. А может, они будут играть без нее во что-нибудь; например, дома у бабушки Анджелы играют в «подберите палочки» у камина, Анджела ходит туда в те дни, когда ее мать работает вечером, и однажды Кейт тоже была там; они ели лепешки. Но эта бабушка не очень-то похожа на бабушку Анджелы или даже на бабушку Родди, хотя волосы у нее тоже седоватые. Кейт наблюдает, как ее бабушка идет из одного конца огромной кухни в другой, неся цветы — такие крупные, желтые цветы с язычками, а на язычках полно ярко-оранжевой пыльцы, которую собирают пчелы и которая оставляет пятна.
У Кейт начинает болеть лежащая на ноге рука — оттого, что крепко сжата в кулак.
Взглянув в лицо Эми, Кейт сразу понимает, что ее ни за что не уломать. Она уже готовится сказать «Спокойной ночи», но ее бабушка уходит в другую комнату. Пока Эми разбирает сумку в коридоре, Кейт облизывает свою ладонь. Вкус — такой же, как бывает, когда засунешь пальцы в рот после того, как посидишь в пристани на больших металлических тумбах, на которые накидывают петли канатов; отвратный вкус. Она просовывает влажную руку в карман пальто и вытирает о подкладку. Когда она вытаскивает руку, то видит, что почти вся ржавчина сошла.
Ступеньки — маленькие, деревянные; она перескакивает сразу через две, идя позади Эми. Она так растягивает ноги, что делается больно. Это лестница ее бабушки. Это дом ее бабушки, а она-то даже не знала о том, что у нее есть бабушка. Бабуля. Бабушка. Вот «бабуля», например, звучит как-то приятнее, чем «бабушка», хотя почему-то кажется, что гораздо лучше иметь «бабушку».
А она была здесь, когда мы приезжали сюда в прошлый раз? — спрашивает Кейт, чуть не уткнувшись носом в спину Эми.
Нет, отвечает Эми, здесь тогда никого, кроме нас, не было. Они были в Америке.
Кейт ничего не говорит, но догадывается, что, значит, где-то есть еще и дедушка.
Эми открыла дверь в комнату; Кейт осматривает эту комнату, потом выходит и заглядывает в дверную щелку другой комнаты, в конце коридора. Там большая белая кровать и зеркала вдоль стен. Вернувшись в коридор, она поворачивает ручку еще одной двери.
И зовет туда Эми.
В этой комнате вещей больше, чем в каком-нибудь магазине! Книг здесь почти столько же, сколько в книжной лавке. Их разноцветные корешки тянутся вдоль целой стены. Еще того лучше — потолок в комнате скошенный, и почти весь этот уклон обклеен картинками: сплошь, снизу доверху, и дальше, они перекидываются на другую стену, за кроватью, тянутся, как настенный бордюр, как будто человек, который их прикреплял, просто не мог остановиться. Кейт залезает на кровать, чтобы получше рассмотреть картинки. Тут есть и черно-белые, и цветные. Тут есть фотографии птиц и цветов, а есть и одна очень красивая большая — величиной с журнальный разворот, на ней изображено огромное дерево. Вот женщина лежит на спине рядом с корзинкой для пикника, вот женщина верхом на лошади, женщина с ярко накрашенными губами, у нее хрустальный шар, а внутри него — роза. Вот люди на велосипедах. Женщина в рыцарских латах, а вот кто-то рисует картину, где кто-то летит по воздуху, а вот еще один из тигров летит вокруг женщины, у которой волосы торчат из головы во все стороны, будто она охвачена огнем. А вот старушка с овечьим черепом или чем-то там мертвым над головой. Девочки в старомодных купальниках играют в крикет на пляже. Девушка держит книгу, закусив кончик пишущего пера: эта картинка выглядит совсем старинной, часть ее даже как будто осыпалась, что свойственно старинным картинам. Но это не настоящая старинная картина, только ее изображение. А вот девочка из фильма про волшебника и страшилу, рядом — вереница женщин в ковбойских шляпах. Всякий раз, как Кейт переводит взгляд, она видит новую картинку, какую еще не видела раньше. Некоторые из них — почтовые открытки, некоторые — словно вырезаны из рождественских открыток, особенно те, что с ангелами. Другие вырезаны из газет и журналов, а вокруг них, в промежутках между ними — наклейки из альбомов для всяких вырезок, кажется, будто им сто лет, и все-таки такие даже сейчас можно купить. А одна среди картинок — настоящая фотография, на ней сняты две девушки под какой-то статуей. У статуи есть собака, а сама она выставила руку, защищая глаза от солнца, чтобы лучше видеть. Одна из девушек немножко похожа на Эми. Кейт чуть ли не носом тычется в фотографию, но даже в такой близи не может хорошенько ее рассмотреть: снимок сделан издалека.
