Ференц Шанта - Пятая печать
— По правде сказать, — произнес, морща лоб, хозяин кабачка, — я все еще не понял, почему вам нужно делать выбор и какой…
— Ага! — сказал Ковач. — Значит, вы, коллега Бела, не помните, о чем здесь шел разговор до этого? О том, что мы, простые люди, хоть и задавлены нуждой и заботами, все равно не хотели бы оказаться в шкуре какого-нибудь главного советника, генерала или распределителя пайков.
— Ну, а теперь вы захотели бы? — спросил книготорговец.
— Да ведь… в конце-то концов, как раз об этом и речь! Ведь так, господин Дюрица?
Фотограф выпрямился и придвинул свой стул поближе к столу:
— Прошу прощения… Дело было не совсем так, дорогой господин Ковач! Насколько я помню, господин Дюрица начал с того, что его глубоко занимает один вопрос, над которым он сам много размышляет. Я вас очень хорошо понимаю, — посмотрел он на часовщика, — если бы такой вот Чириба задал вопрос человеку, считающему себя порядочным и умеющему, если можно так выразиться, не только болтать о великих делах, то теперь этому человеку пришлось бы доказать, что он не просто бросается громкими словами, но действительно так и думает, как говорит…
— Истинно так, — подхватил столяр, — так, мне казалось, я все и понимал, только не мог слов подобрать. Вы очень хорошо сказали, господин Кесеи…
Фотограф повернулся к коллеге Беле:
— Вы поняли, сударь, в чем суть дела?
— Речь идет о том, — переведя дух, отвечал хозяин кабачка, — чем я предпочитаю стать? Таким мерзавцем, как этот Тикитаки, или этим рабом, Дюдю. Ведь об этом речь?
— Верно! — подтвердил фотограф. — То есть о том, искренне мы перед тем говорили или нет? Ведь мы тут прежде много чего наговорили, вот господин Дюрица теперь у нас и спрашивает, кем мы хотим стать — таким вот Томоцеустакатити, если я правильно выговорил, или честным и порядочным Дюдю, у которого на совести никаких грехов.
— Что значит «у нас»? — спросил, нахмурившись, Кирай. — Разве он не у господина Ковача спрашивал?
— Да, у меня, — задумчиво подтвердил столяр.
— Но позвольте… — поднял руку фотограф. — Разве можно, услышав такой вопрос, со спокойной совестью сидеть и молчать?
— Можно! — с вызовом заявил Кирай. — Можно! Вы знаете, что такое праздный ум? Это как раз то, что вы здесь сейчас видели! Этот ваш Чириби и есть такой праздный ум, который в настоящую минуту высматривает что-то на потолке, словно и не сидит здесь за столом! Скажите откровенно, мастер Ковач, вам когда-нибудь приходило в голову нечто подобное? Или мне? Или коллеге Беле? А почему это не приходило нам в голову? Да потому что у нас есть свое мнение о мире и нет никакой необходимости ни в Томотики, ни в Дюдю, мы и без того знаем, как обстоят у нас дела. Кроме того, нам и помимо этого хватает каждодневных трудов ради насущного хлеба и поддержания собственного существования. А если и остается малая толика свободного времени, то мы предпочитаем развлекаться, а не созерцать собственный пуп или вызывать духов…
Он кивнул в сторону Дюрицы, который, откинувшись на стуле, как раз смотрел в потолок.
— Знаете, чем тут занят теперь этот Чирибити или как его там? Он гогочет над вами, дорогие друзья! Что сами себе запустили в ухо блоху. Ну, думает, и ловко я их поддел, теперь уж они у меня наизнанку вывернутся, лишь бы продемонстрировать перед моей рожей, что у них под кожей!..
— Послушайте! — заговорил Кесеи. — Я не берусь судить, правы вы или нет, гогочет ли — извините за выражение, — гогочет ли над нами господин Дюрица или нет. Я допускаю, что он не гогочет, а просто знает, какой трудный вопрос нам задал. Повторяю, я не берусь судить! Но то, что он задал вопрос, над которым нельзя не задуматься, в этом я уверен…
Его перебил хозяин кабачка:
— Вы, наверное, уже и знаете, кого выбрать?
Фотограф развел руками:
— К этому мы пока что не подошли. Речь пока о том…
— А вы, — владелец кабачка повернулся к Кираю, — вы небось уже знаете?
— Что значит «небось»? Что значит «небось уже знаете»?
— Прежде вы сказали, что если у человека есть свое мнение о мире и всем остальном, то ему уже нет нужды об этом размышлять. Ну, а если человек знает, в чем состоит его мнение, то тем самым он должен знать, какой сделать выбор? Разве не так? — Он взглянул на Ковача, — Или я не прав?
Столяр в мрачной задумчивости глядел на скатерть. Видимо, он был совершенно поглощен своими мыслями.
— Ну… конечно… само собой, — пробормотал он. — Конечно, должен знать…
— Вы-то уж наверняка знаете? — спросил его книготорговец.
— Я? — поднял глаза Ковач.
— Вы, вы, милейший! Вы-то уж должны знать, раз выражали полное одобрение?
Дюрица качнулся со стулом вперед:
— Не финтите, мой эйропейский друг. Вас первого спросили, знаете вы или нет? Потом у господина Кесеи! С какой стати вы насели теперь на господина Ковача?
— А может, вы знаете?
— Опять вы о другом!.. — поморщился часовщик. — До этого вы рассказывали здесь о писателе по имени Золя, о тех, кто живет на чужой счет, и прочее…
— Нет, вовсе нет… — покачал головой столяр. — Господин Дюрица сначала спросил как раз у меня, и господин Кирай прав — отвечать должен я…
— Погодите минутку, прошу вас, — подняв палец, попросил фотограф.
Он заговорил с необычным жаром, покраснев сильнее обычного:
— То есть… с вашего позволения, я хочу сказать, что совершенно безразлично, кого спросили первым, господина Ковача, а не… меня, например, или господина Кирая! К этому вопросу надо относиться так…
Он оглядел сидевших за столом, и лицо его приняло почти торжественное выражение, а слова зазвучали серьезно и весомо:
— К этому вопросу надо относиться так: кто бы вы ни были, каким бы образом это ни произошло, где бы это ни случилось, в какое бы время ни прозвучал этот вопрос и кто бы ни был человек, задавший его, услышавший вопрос должен на него ответить. И не будет ему спасения, как не будет и покоя, до тех пор, пока он не даст ответа или не сделает подобающих выводов!
— Правильно! — воскликнул коллега Бела. — Или же пускай молчит и не читает проповедей! Ну и голова у вас! — посмотрел он на Дюрицу. — Сидели бы лучше дома да занимались пакостями!..
Не поднимая глаз на Дюрицу, Ковач сказал:
— Скажите, мастер Дюрица… Этот Мумотаки, он… вообще не отдает себе отчета в том, какие гнусности… одним словом, в том, что за поступки он совершает?..
Дюрица поднял стакан:
— Нет! Он в такой среде родился и потому все это считает совершенно естественным!
— Тогда, — сказал Ковач, — он. возможно, и невиновен! А?
Дюрица пристально посмотрел на него:
— Это уж вы решайте сами!
— Но тогда… — задумчиво продолжал Ковач, — как же тогда бог? Тот бог, что внутри него?
— Об этом вам лучше спросить у него и у его коллег!
— А, черт! — выругался коллега Бела, крутя головой; наконец, вытянув шею, он застегнул воротник рубашки.
— Правильно я понимаю, — снова заговорил Ковач, — может такое быть, что бог не заговорил в нем?
— Понятия не имею! — отвечал часовщик.
— Во всяком случае — молчит! — сказал хозяин кабачка.
— М-да… — вновь опустил взгляд на скатерть столяр.
— Ну и чего вы достигнете… — спросил книготорговец, — чего вы достигнете тем, не подумайте, у меня вовсе нет настроения вникать во всю эту чепуху, но все же, чего вы добьетесь, если, предположим, кто-то объявит, что он… не желает стать таким мерзавцем, как ваш правитель? Объявит, а про себя подумает: шалишь, нашел дурака — так я и дал отрезать себе нос и выколоть глаза… Коллега Бела рассмеялся:
— Божье око все узрит, красть детишкам не велит! Ха-ха…
— Неужели в этом подонке есть бог, пусть он даже молчит? Вы про такого бога толкуете?
— А в вас он, случаем, говорит? — спросил фотограф.
— Во мне?
Да, в вас! В Томоцеусе бог молчит, это факт. А в вас он тоже не подает голоса, как вы считаете?
— Конечно… конечно! — закивал столяр.
— Что «конечно-конечно»? Тут вообще не о боге речь!
— А о чем? — спросил фотограф. Кирай передернул плечами и промолчал.
Ежели вам больше нравится, называйте это порядочностью! Подходит? — предложил хозяин кабачка.
— Дело в том, — пояснил Кесеи, — что если еще можно спорить, есть бог или нет, то порядочность уж точно должна быть! Или нет?
— А если есть, — в свою очередь перехватил слово хозяин кабачка, — то что это за порядочность? Какая-никакая или настоящая?
— Так… истинно так, — кивал головой Ковач. — Или какая-никакая, или настоящая… Конечно, так!
В этот момент отворилась дверь, и под тихий звон колокольчика в помещение вошел человек в форме нилашиста, его сопровождал еще один нилашист. Первый был высокого роста, лет тридцати, с умным, можно сказать, тонким, почти изящным лицом, спокойным и самоуверенным взглядом.
