Себастьян Фолкс - Там, где билось мое сердце
Придя в столовую, я словно бы попал на съемки голливудского фильма о Тюдорах. Еле успевал увернуться от брошенных куриных ножек, которые летали между старинными канделябрами со свечами, в рискованной близости от затылков первокурсников, их очков и студенческих тужурок, а те лишь робко посматривали на стоявший на возвышении стол, за которым когда-то трапезничали короли.
Гроут сказал, что после ужина мы отправимся в паб «Черный лев», знаменитый стаканами с гравировкой и тем, что туда захаживают все потенциальные премьер-министры.
К тому моменту мой питейный опыт был весьма скромным: бутылочка сидра в субботу утром или фруктовый десерт с ликером на девчоночьей вечеринке, если вдруг пригласят.
Еще двое парней присоединились к нам у ворот, и в самом пабе уже сидели несколько наших студентов. Пиво из наклонных бочек лилось прямо в огромные кружки, которые с глухим стуком ставили на барную стойку. Денег разливальщику никто не совал, я сообразил, что расчет после, за все скопом. Со страхом глянул на огромную кружку, не представляя, как смогу влить в себя столько. За ужином я выпил стакан воды, и пить совсем не хотелось.
— Ну, Роберт, давай сразу до дна, — сказал бородатый малый. Ему было уже под тридцать, но он тоже был первокурсником и тоже с медицинского. Я послушно вылакал кружку и не успел ее поставить, как передо мной поставили вторую.
Через несколько часов я поднялся на крыльцо, над которым была буква «Т», потом в замедленном темпе добрался до своей конурки, совершенно довольный собой и своей судьбой. Меня пошатывало, но нажать на выключатель все-таки удалось, и зажегся свет. Я с гордостью осмотрел свое новое жилище. Как выяснилось, я совсем не рохля и, возможно, очень скоро стану своим в кругу бывалых студентов, глядишь, и ужинать буду за столом на постаменте, под щитами с геральдическими зверями и пернатыми.
С завтрашнего дня начинались лекции, первая вроде бы в девять. Потом занятие в анатомичке. Ничего, как-нибудь справлюсь. Парень я деревенский, крови не боюсь. У меня твердая рука и зоркий глаз. Я на правильном пути, медицина мое призвание…
И вдруг мой зоркий глаз заметил нечто странное: на кресле лежала женская сумка. Ее точно раньше не было. Но чья? Вряд ли Норман Гроут ходит с такой. Я постучался в дверь собственной спальни.
— Роберт? — отозвался женский голос.
— Я.
Щелкнул замок, дверь распахнулась, и я увидел Мэри Миллер.
— Мэри, ты…
Она рассмеялась.
— Не ожидал? Конечно нет. Привратник дал мне свой ключ. Наплела ему, что я твоя сестра. В женском колледже новеньких будут заселять только с завтрашнего утра. Не хотелось тратить деньги на гостиницу, вот я и…
Кажется, была названа эта, а может, иная, столь же малоубедительная причина. Как человек, только что обретший гармонию с миром, я был полон снисходительного великодушия.
— И правильно сделала. Ты ужинала?
— Да, спасибо. Тут неподалеку живет моя крестная, она отвела меня в ресторан. Мы с ней выпили вина, и много. Послушай, Роберт, очень милая квартирка. Тебя тут поселили как лучшего абитуриента?
— Понятия не имею. Сказали, вот тебе ключ, шагай, студент. Чаю хочешь?
— Было бы замечательно. Скажи, где заварка и чашки, я сама все сделаю. А какой вид из окна! На реку! Вот бы и мне такой же.
И снова рассмеялась.
Наполненные чашки она притащила в спальню.
— Тут гораздо приятнее. Давай включим лампу. Вот так. И открой шире окно, чтобы было слышно реку.
Мы сидели рядышком, привалившись спиной к изголовью, и потягивали чай. После моря пива только чая мне и не хватало, но почему-то даже в голову не пришло отказаться.
— Это козодой, — сказал я.
— Кто-кто?
— Послушай. Сначала громкое верещание, а потом будто кто-то причмокивает губами.
— Ой, правда причмокивает. Роберт?
— Что?
— Ничего, если я останусь переночевать? Зубная щетка у меня с собой. В сумочке.
— Оставайся, конечно, я могу лечь на полу.
Какое-то время мы молчали, но это было не в тягость, наоборот.
— Роберт? — снова позвала она.
— Да?
— Ты знал, что я твоя соседка?
— Знал, конечно. Помню, как увидел тебя в первый раз. Я сидел у окна со стихами Катулла. А ты как раз вышла на газон, в теннисной майке и юбочке.
— Почему ты меня тогда не окликнул, не поздоровался?
— Мы ведь не были знакомы. И мне нравилось за тобой подглядывать.
— Знаю.
— Что?
— Я знала, что ты подглядываешь, — сказала Мэри. — Я хотела тебе об этом сказать. Несколько раз даже почти решилась. До того, как мы стали друзьями.
— Так ты знала?
— Ну да. А почему тебе нравилось за мной наблюдать?
Лукавить я не стал.
— Мне нравилось, что у тебя есть отец.
Она усмехнулась:
— Это все?
— Нравилось, как выглядит ваш дом. И как твои волосы упали на плечи, когда ты сняла с них ленту.
— Что еще?
— Как ты задрала юбку, чтобы почесать ногу, когда лежала на животе с опущенной головой.
Мэри поставила чашку, опустила голову.
— Опущенной вот так?
Тут я вспомнил, что она сегодня тоже пила, возможно, не меньше меня.
Я поднялся с кровати, осмелев до наглости.
— Да. Именно так. А теперь чеши ногу, — скомандовал я.
Она снова хохотнула и задрала подол.
— В траве у нас полно всяких противных букашек. А ноги были голые. Можно я сниму чулки?
— Нужно. Положи их на стул.
Избавившись от чулок, она опять забралась на кровать.
— Мне нравилось, ну… что ты на меня смотришь. Под твоим взглядом я чувствовала себя такой… мм… плохой девчонкой.
— Плохой?
— Плохой, но по-хорошему… когда приятно. — Она коротко хихикнула. — А тебе тогда хотелось… ко мне прикоснуться?
— Да. Мне хотелось почесать тебе ногу. Самому. Показать, как бы я это сделал?
— Покажи.
После убедительного показа она спросила:
— А как же Пола? Ты ведь был в нее влюблен?
Полу я едва помнил, в тот момент мне было не до нее.
— Никогда, — торжественно заявил я. — Пола, это так… мимолетное увлечение.
Я еще раз провел ладонью по ее бедрам, потом сунул пальцы под тоненькие, неплотно сидящие трусы. Уж это я заслужил точно, думал я, снова ложась на кровать. Меня распирала гордость, как молодого пашу, которому, наконец, предоставили личную свиту.
Мэри уселась на меня верхом, поймала мой взгляд. Глаза ее были широко распахнуты, пухлые губы все еще слегка раздвинуты улыбкой. И тут я почувствовал то, чего никогда раньше не испытывал: горячую благодарность.
Мэри расстегнула пуговки на блузке, сняла ее, положила сбоку.
— Наверное, так будет лучше. Да, Роберт?
Она наклонилась и нашла губами мои губы.
Лекции начинались в половине девятого, шли подряд, но это было совсем не утомительно. В полутемной прозекторской (барак с железной крышей) мы, ничего не упуская, препарировали трупы. У них были прозвища, Фред и Марта.
Я любил взрезать бежевый мозг, он напоминал отваренную цветную капусту. Было замечательно держать в руках это чудо с множеством бороздок и выступов. С запястий капал формалин, а ты всматривался в каждый завиток, памятуя, что когда-то в этом мозгу миллиарды синапсов передавали от клетки к клетке нервные импульсы. Что долгие годы сложнейшие комбинации заставляли вот этот кочан цветной капусты верить, что он Фред, а не овощ.
Рассмотрев мозг Фреда, я снова опускал его в ведерко.
Марта тоже была очень привлекательной особой. Даже на сцене анатомического театра она оставалась невозмутимой. Мне хотелось увидеть наяву, как разветвляются нервы. Поразительно, они выглядели точь-в-точь как на грандиозном эволюционном дереве жизни Дарвина. Они тянулись повсюду, эти провода, по которым передается животворная сила. Думаю, меня покорила именно эта их напористая активность, и я выбрал неврологию.
Я все-таки человек сельский. Соскучившись по деревенской жизни, я свел знакомство с парнями из другого колледжа — любителями конной охоты. Какой-нибудь час на автобусе, и я получал возможность пообщаться с лошадками. По воскресеньям в благодарность за то, что я помогал чистить стойла и подметать двор, мне позволяли пару часов покататься верхом. Я записался в хор, хотя голос у меня самый обыкновенный, и в дискуссионный клуб.
Кресло и торшер я очень скоро перетащил из гостиной в спальню и теперь мог сидеть с книгой перед окном с видом на реку. Занимался я до девяти, а потом читал что хотел. Начал с Конана Дойла, но что-то мешало наслаждаться детективной интригой — не иначе то был суровый дух кальвинизма, царивший в колледже. Оставив в покое Шерлока Холмса, я принялся за романы Джордж Элиот. Она подвела меня к немецкой философии — Гегелю и Фейербаху. Чем дальше, тем серьезнее: я перешел к трудам по психологии. Узнал про Эдуарда фон Гартмана и невролога Морица Бенедикта, открыл для себя Фрейда, основные фрагменты ранних трудов которого были напечатаны лет за двадцать, а то и за тридцать до публикации в окончательном виде. Надо было только знать, где их искать.
