Эдвард Морган Форстер - Куда боятся ступить ангелы
Сперва она раздражала его. Они поговорили, само собой разумеется, о Лилии, потом она вдруг прервала поток общих соболезнующих слов и сказала:
- Все это не только трагично, но и необъяснимо. И самое необъяснимое во всей этой истории - это мое поведение.
Впервые она упомянула о своем недостойном поведении.
- Не будем вспоминать об этом, - сказал он. - Все кончено. Не стоит ворошить прошлое. Из нашей жизни это ушло.
- Потому-то я и могу сейчас говорить свободно и рассказать вам все, что давно хотелось. Вы считали меня глупой, сентиментальной, безнравственной сумасбродкой, но вы и не представляете себе, до какой степени я виновата.
- По правде говоря, я давно об этом не думаю, - мягко возразил Филип.
Он и так знал, что натура она, в сущности, благородная и честная, она могла и не объяснять ничего.
- В первый же наш вечер в Монтериано, - упорно продолжала она, - Лилия ушла прогуляться одна, увидела итальянца в живописной позе на стене и влюбилась. Одежда на нем была поношенная, и Лилия тогда не знала еще и того, что он сын зубного врача. Надо вам сказать, за время нашего с ней путешествия я и раньше сталкивалась с подобными вещами, раза два мне уже приходилось отгонять от нее поклонников.
- Да, именно на вас мы и рассчитывали, - с неожиданной резкостью проговорил Филип (в конце концов, сама напросилась).
- Знаю, - ответила она так же резко. - Лилия виделась с ним еще несколько раз, и я поняла, что пора вмешаться. Как-то вечером я позвала ее к себе в спальню. Она испугалась, так как знала, о чем пойдет речь и как я умею быть строга. «Вы его любите? - спросила я. - Да или нет?» Она ответила: «Да». - «Почему бы вам не выйти за него замуж, если вы уверены, что будете с ним счастливы?»
- Вот как? Вот как? - взорвался Филип, будто сцена эта произошла лишь накануне. - Вы много лет знали Лилию. Не говоря уже обо всем прочем - разве способна она решить, будет она счастлива или нет?
- А вы хоть раз дали ей решить самой? - вспыхнула мисс Эббот. - Простите, я, кажется, вам нагрубила, - добавила она, стараясь сдержаться.
- Скажем, вы неудачно выразились, - проговорил Филип, всегда прибегавший к сухой саркастической манере, когда бывал сбит с толку.
- Дайте мне кончить. На другое утро я разыскала синьора Кареллу и задала ему тот же вопрос. Он... словом, он изъявил полную готовность. Вот и все.
- А телеграмма? - Филип с презрительным видом уставился в окно.
До сих пор голос ее звучал жестко, то ли из самобичевания, то ли из самозащиты. Сейчас в голосе послышалась несомненная печаль.
- Ах да, телеграмма! То был дурной поступок. И виновата тут больше Лилия. Она струсила. Надо было сообщить правду. Но, солгав, я совсем растерялась. На станцию я ехала с намерением открыть всю правду по дороге, но из-за нашей первой лжи у меня не хватило духу. А когда вы уезжали, у меня не хватило духу остаться, и я поехала с вами.
- Вы в самом деле хотели остаться?
- Во всяком случае, на какое-то время.
- А новобрачных такое положение устроило бы?
- Да. Лилия нуждалась во мне... Он же... не могу отделаться от ощущения, что могла бы оказать на него влияние.
- Я в таких вещах профан, - заметил Филип, - но я считаю, что своим присутствием вы не упростили бы создавшегося положения.
Его язвительность пропала втуне. Она с безнадежностью смотрела в окно на густо застроенную, но мало обработанную местность. Потом сказала:
- Ну вот, я все объяснила.
- Простите, мисс Эббот, вы описали, но никак не объяснили свое поведение.
Он ловко поддел ее и ждал, что она смутится и сдастся. К его удивлению, она возразила не без яда:
- Объяснение наскучило бы вам, мистер Герритон, оно затрагивает другие темы.
- Сделайте одолжение!
- Я, знаете ли, ненавидела Состон.
Он пришел в восторг.
- Так и я тоже! И сейчас ненавижу. Великолепно. Продолжайте.
- Я ненавидела праздность, тупость, респектабельность, суетное бескорыстие.
- Суетную корысть, - поправил Филип. Психология жителей Состона давно являлась предметом его изучения.
- Нет, именно суетное бескорыстие, - возразила она. - Я тогда думала, что все у нас заняты принесением жертв во имя чего-то, чего не уважают, чтобы угодить людям, которых не любят. Они просто не умеют быть искренними и, что не менее скверно, не умеют получать удовольствие от жизни. Так я думала, пока жила в Монтериано.
- Помилуйте, мисс Эббот! Почему вы мне раньше этого не сказали? Продолжайте думать так же! Я во многом согласен с вами. Великолепно!
- Ну вот, а Лилия, - продолжала она, - несмотря на кое-какие, с моей точки зрения, недостатки, обладала способностью наслаждаться жизнью с полной искренностью. Джино мне показался замечательным, молодым, сильным, и сильным не только телом. И тоже искренним, как дитя. Если им хотелось пожениться, почему бы им этого не сделать? Почему бы ей не порвать с той иссушающей жизнью, где она обречена идти по одной и той же колее до самой смерти, делаясь все более и более несчастной, а главное - безучастной? Конечно, я была не права. Она просто сменила одну колею на другую - хуже первой. А он... вы знаете его лучше, чем я. Никогда больше не стану судить о людях. И все-таки я уверена: когда мы встретили его, в нем было что-то хорошее. Лилия - и как это у меня язык поворачивается! - вела себя трусливо. Совсем юный, он обещал превратиться в прекрасного взрослого мужчину. Так я считала. Наверное, Лилия испортила его. Единственный-то раз я восстала против общепринятого, и что из этого получилось! Вот вам и объяснение.
- И очень любопытное, хотя мне и не все понятно. Например, вам не приходила в голову разница в их общественном положении?
- Мы как будто с ума сошли, мы были опьянены бунтом. Здравый смысл в нас молчал. А вы, как только вы приехали, так сразу угадали и предугадали все.
- Едва ли. - Филипа покоробило, что его похвалили за здравый смысл. Ему вдруг показалось, что мисс Эббот более чужда условностям, чем он.
- Надеюсь, вы понимаете, - закончила она, - почему я обеспокоила вас таким длинным рассказом. Женщины, как я слышала на днях из ваших уст, не успокоятся, пока во всеуслышание не покаются в своих прегрешениях. Лилия умерла, муж ее изменился к худшему - и все по моей вине. И это удручает меня больше всего, мистер Герритон: единственный раз я вмешалась в «подлинную жизнь», как говорит мой отец, - и смотрите, что наделала! Прошлой зимой я словно открыла для себя красоту, великолепие жизни и не знаю что еще. Когда наступила весна, мне захотелось бороться против всего, что я возненавидела: против посредственности, тупости, недоброжелательства, против так называемого «общества». Там, в Монтериано, я дня два буквально презирала общество. Я не понимала, что все эти вещи незыблемы и, если пойти против них, они сокрушат нас. Благодарю вас за то, что выслушали столько чепухи.
- Отчего же, я вполне сочувствую всем вашим мыслям, - ободряюще проговорил Филип. - И это не чепуха, года два назад я сказал бы то же самое. Но теперь взгляды мои переменились, и надеюсь, что и ваши подвергнутся перемене. Общество действительно незыблемо... до какой-то степени. Но ваша подлинная, внутренняя жизнь целиком принадлежит вам, и ничто не может повлиять на нее. Нет такой силы на свете, которая могла бы помешать вам порицать и презирать посредственность, ничто не может запретить вам укрыться в мир красоты и великолепия, то есть в мир мыслей и взглядов, которые и составляют подлинную жизнь, вашу жизнь.
- Ничего подобного я еще не испытала. Конечно же, я и моя жизнь - там, где я живу.
Типично женская неспособность мыслить философски. Но все-таки она развилась в индивидуальность, надо встречаться с ней почаще.
- Против незыблемой посредственности есть еще одно утешительное средство, - сказал он, - встретить товарища по несчастью. Надеюсь, что сегодня - только первая из наших многочисленных бесед.
Она ответила что-то вежливое. Поезд остановился у Черинг-Кросса, они простились, он отправился на утренний спектакль, она - покупать нижние юбки для дородных жен бедняков. Но мысли ее блуждали далеко: пропасть между нею и мистером Герритоном, которая и всегда-то представлялась ей глубокой, теперь показалась и вовсе непреодолимой.
Все эти события и разговоры происходили на Рождество. Последовавшая Новая Жизнь длилась около семи месяцев. Затем небольшое происшествие, незначительное, но досадное, положило ей конец.
Ирма коллекционировала открытки с картинками, и миссис Герритон с Генриеттой сперва сами проглядывали почту, чтобы девочке не попалось в руки что-нибудь вульгарное. На этот раз сюжет был совершенно безобидный - какие-то полуразвалившиеся фабричные трубы; Генриетта уже собиралась отдать открытку племяннице, как вдруг в глаза ей бросилась надпись на полях. Генриетта вскрикнула и швырнула открытку в камин. Стоял июль, камин, естественно, не топился, поэтому Ирма подскочила к камину и выхватила открытку.
