Катрин Милле - Сексуальная жизнь Катрин М
Читателю теперь должно быть понятно, что, несмотря на мою готовность — я говорила об этом выше — взвалить на себя нелегкое бремя свободы выбора, необходимое условие избранного мной образа сексуальной жизни, и — об этом предыдущие страницы — на то, что я всегда изыскивала возможности на некоторое время сбросить этот груз и при возникновении крайней потребности отдохнуть, необходимо помнить, что, какими бы огромными ни казались горизонты моей свободы, ее диалектическим мерилом всегда являлась крайняя противоположность — непоколебимая сила рока, жесткая определенность и бескомпромиссный детерминизм тяжелой цепи, в которой каждое предыдущее звено — мужчина — соединяет вас с последующим и так далее. Мне не было дано с легкостью манипулировать моей свободой в зависимости от меняющихся жизненных обстоятельств, моя свобода лежала тяжело и недвижно, как зарок, как обет, единожды и навечно данный в полном и безусловном принятии своей судьбы. Мне никогда не приходилось завязывать сексуальные отношения с прытким повесой в переходе метро или купе поезда, хотя я только и слышу вокруг себя истории о том, с какой необычайной легкостью в таких местах — а также в лифтах или общественных туалетах — развивается эротическая лихорадка. Мое холодное равнодушие слишком легко можно было принять за неприступность, и это никогда не давало подобному развитию событий ни малейшего шанса — мне остается только надеяться, что я была при этом достаточно вежлива и не теряла чувства юмора. Блуждать по меандрам бесконечного лабиринта игры обольщения, наполнять — пусть недолго — вымученными шутками зияющие пустоты, неизбежно образующиеся в интервале между случайной встречей и последующим сексуальным актом, — все это выше моих сил. Если бы среди чавкающей плазмы человеческой плоти зала ожидания вокзала или торопливого потока пассажиров метро были возможны концентрированные завихрения похоти в ее самой дикой и грубой форме — подобно хорошо всем знакомым абсцессам нищеты и убожества, — не исключено, что я сумела бы, подобно животным, совокупляться там с совершенными незнакомцами. Но я не отношу себя к категории женщин, ищущих приключений, и ко мне никто никогда успешно не клеился, за исключением чрезвычайно редких случаев, в которых, впрочем, личность кавалеров была мне очень хорошо известна. Напротив, я с большой охотой откликаюсь на полуанонимные предложения о встрече, которые мне делают по телефону мужские голоса — я обычно совершенно не способна установить корреляцию между этими голосами и конкретными лицами, — утверждающие, что видели меня на какой-нибудь вечеринке. Найти меня не составляет никакого труда — достаточно позвонить в редакцию. Именно таким образом однажды вечером я оказалась в Опере на «Богеме»… Я прибыла с опозданием и вынуждена была пропустить первый акт, прежде чем войти в темный зал и присоединиться к моему полунезнакомцу. Мы вроде как уже встречались… несколько дней тому назад на вечеринке у одного общего знакомого (когда на горизонте маячит настоящее рандеву, у мужчин, как правило, спирает дыхание и им очень сложно бывает вымолвить слово «групповуха»), но я, косясь на профиль сидящего в соседнем кресле мужчины — лысина, отвисшие щеки, — никак не могу вспомнить. В конце концов я прихожу к выводу, что на вечеринке у общего знакомого он действительно присутствовал, но ко мне близко не подходил. Он глядит на меня странным, тревожным взглядом и осторожно опускает мне ладонь на бедро. Ничто не в состоянии смыть маску усталости с лица моего оперного приятеля. Я помню, у него была маниакальная привычка машинально массировать себе череп, жалуясь на страшные головные боли. Теми же механическими движениями он гладил своими огромными костлявыми руками мое тело. Мне казалось, что у него не все дома. Он был какой-то жалкий. Мы встречались еще несколько раз, и он водил меня в театры и шикарные рестораны, где я не могла помешать себе испытать большое удовольствие — не оттого, что меня, весьма вероятно, принимали за шлюху, но оттого, что мне удавалось ввести в заблуждение официанток, официантов и буржуазную публику за соседними столиками: все-таки лысый месье с дряблой кожей беседовал не с кем-нибудь, а с настоящим представителем французской интеллигенции.
Даже сегодня нередко случается, что Гортензия, секретарь «Арт-Пресс», называет ничего не говорящее мне имя. Но: «Месье настаивает и утверждает, что вы хорошо знакомы». Я поднимаю трубку, и, когда мне в ухо льется доверительная, вкрадчивая речь, я понимаю, что перед глазами моего собеседника стоит образ маленькой развратной шлюшки, из тех, что доставляют вам такое удовольствие… (По идентичной схеме могут протекать мимолетные встречи на выставках или светских ужинах: если мне представляют мужчину и я твердо убеждена, что никогда до этого его не видела, а он настойчиво ищет что-то в моих глазах, нарушая все неписаные правила хорошего тона, и напористо заявляет, что «мы определенно где-то уже встречались», то я склонна полагать, что в этой, другой для меня жизни, в его распоряжении было достаточно времени для того, чтобы подробно изучить мои черты, в то время как у меня перед глазами вились его лобковые волосы.) С возрастом мое любопытство поугасло, и мне теперь не всегда интересно продолжать таким образом инициированное знакомство, однако я по-прежнему испытываю непреходящее восхищение перед остановившимся моментом времени, в котором живут настоящие трахальщики. Десять лет спустя, да что там десять — двадцать лет спустя после того, как они потрахались с женщиной, они говорят о ней — или с ней — словно это было вчера. Вечноцветущее соцветие их удовольствия не желает знать, что такое зима. Оно распустилось и заиграло всеми красками в оранжерее, под стеклом, защищенное от ветров и морозов реальности, и женское тело, которое они однажды прижимали к груди, отныне и навеки предстает перед их глазами как в тот первый — единственный — день. Морщины и лохмотья тут бессильны. Однако мой опыт подсказывает, что принципы существования реальности знакомы и им: я не люблю долгих телефонных разговоров, поэтому ключевой вопрос, как правило, всплывает очень скоро: «Послушай, ты замужем?» — «Да». — «Э-э, хорошо, я дам тебе знать, когда буду в Париже, — надо бы встретиться». И я знаю, что это — наш последний разговор.
Для того чтобы закончить тему эротических игр, предшествующих совокуплению, которые большинство женщин считает наиболее упоительной фазой любовного приключения и которые я изо всех сил стараюсь сделать максимально короткими, скажу только, что мне доводилось испытать скрытое в них удовольствие — я никогда, впрочем, не пыталась продлить его ни на одну лишнюю секунду — только при стечении весьма конкретных обстоятельств: либо когда легкая рябь сексуального желания, бегущая по темному морю моего бессознательного, являлась вестником далекой бури настоящей глубокой любви, либо после сравнительно долгого периода воздержания. Нечего и говорить — обстоятельства редчайшие.
В последнем случае пунктиром рассыпанные воспоминания: незапланированный, нервный фотосеанс в моем кабинете, из которого ничего не вышло и не могло выйти, потому что свет с самого начала падал не так и не туда; гробовое молчание в лифте; полупоцелуи, незаметно перетекавшие в полуукусы моей обнаженной руки, с художественной целью покоящейся на небольшой статуэтке… Я жадно хватала ртом воздух, задыхаясь среди этих либидиальных эманации, как астматик, по неосторожности забредший в оранжерею тропических растений. Все эти ощущения не относятся к моему привычному чувственному спектру, и, не зная, чем объяснить силу их неожиданного появления, я списала ее на счет некоторого «обмещания» моей эротической жизни.
Обстоятельства первого типа ясно доказывают, что мощный поток чувственности может проложить себе дорогу в самое сердце нашей души через самый сухой и безжизненный арык. Я начисто лишена музыкального слуха и бываю в Опере исключительно по экстрамузыкальным поводам, но именно голос Жака затронул первые струны богатой полифонии моего сексуального желания, несмотря на то, что его голос — ни особенно нежный, «бархатный», ни сорванный, с хрипотцой, — никак нельзя отнести к тому, что обычно называют «чувственным» типом. Жак прочитал вслух какой-то текст, кто-то записал его на магнитофон и дал мне послушать по телефону. Память хранит первое впечатление. Голос прокатился волной по всему телу и отозвался эхом в какой-то неведомой мне доселе точке, где сходились, казалось, нервные окончания всего моего существа, которое подалось навстречу этому голосу, целиком раскрывшему для меня — кристальная чистота и прозрачность, мерное частое биение интонационного ритма (словно режущая воздух ладонь в окончательном и уверенном жесте: «Вот так!») — в свою очередь личность говорящего. Спустя некоторое время я вновь услышала его по телефону — на этот раз без вмешательства магнитофона. Жак позвонил мне, чтобы сообщить об опечатках в каталоге, над которым он работал и который я проверяла, и предложил свою помощь. В крошечном кабинете, где друг от друга нас отделяли считанные миллиметры, мы провели много долгих часов, корпя над злосчастным каталогом. Я была до крайности раздосадована ошибками, в противоположность Жаку, который казался спокойным, невозмутимым и уверенным в том, что, вооружившись терпением, мы достигнем со временем положительного результата. Однажды, после окончания одного из этих утомительных сеансов правки, он предложил мне отправиться с ним на ужин к одному из его друзей. В доме наших хозяев кровать играла роль дивана, что привело к тому, что после ужина мы все оказались в весьма неудобном положении — полулежа-полусидя, к тому же в страшной тесноте. Жак избрал этот момент, чтобы осторожно погладить мне запястье тыльной стороной указательного пальца. Неожиданный, непривычный и восхитительный жест, который не перестает глубоко волновать меня и по сей день, даже если я являюсь не объектом, а лишь зрителем. В тот вечер я поехала с Жаком в небольшую квартирку, которую он снимал тогда. Утром он поинтересовался, с кем я уже успела переспать. «С кучей народу», — ответила я. И тогда он сказал: «Плохо дело. Кажется, я начинаю влюбляться в женщину, которая спит с кучей народу».
