Джеймс Олдридж. - Дипломат
– Это письмо к нему?
– Да. От одного работника иранского генерального штаба. Хотите посмотреть?
– Нет, благодарю вас. – Мак-Грегор не хотел даже касаться документов Эссекса. – Предоставляю вам самому ведать этими делами.
– Какими этими? – спросил Эссекс.
– Вашими делами, – прервала их разговор Кэтрин, поднимаясь из-за стола. – Я пойду спать, – сказала она. – Только не спорьте вы тут всю ночь напролет. Последние дни вы только тем и заняты, что ведете между собой спор – взглядами, хмыканьями, воркотней и даже молчанием. Хватит с вас, идите оба спать!
Эссекс тоже встал.
– Действительно, на сегодня с меня хватит. Спокойной ночи. – Он зевнул и ушел в соседнюю комнату.
– Вы чем-то рассержены, – сказала Кэтрин и, обойдя Мак-Грегора сзади, провела пальцами по его шее.
– А что, заметно? – спросил он.
– Да нет, не очень. Но временами лицо у вас становится такое суровое. Когда вы последний раз стриглись?
Он провел рукой по затылку. – Не помню. Должно быть, еще перед отъездом из Англии.
– Вы знаете, губернатор нанес нам визит, пока вас не было.
– Вот как? И что ему было нужно?
– Он пришел с целой оравой слуг, которые притащили всю эту еду.
– Да? И где же эти слуги?
– Гарольд отослал их.
– Это не очень вежливо.
– Мы разговаривали о ваших друзьях – Гочали и его спутнике.
– Да?
– Губернатор считает, что некоторая острастка была бы только на пользу. По его мнению, хорошая порка их образумила бы.
– И что же на это сказал Эссекс? – сдержанно спросил Мак-Грегор.
Кэтрин засмеялась. – Гарольд пропустил это мимо ушей. Что он мог сказать?
– Не знаю, – угрюмо ответил Мак-Грегор.
– Ну, не тревожьтесь, – сказала она. – Ложитесь спать и забудьте обо всем. Спокойной ночи!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Мак-Грегора разбудил свежий утренний ветер. Он дул в узкое окно, которое Эссекс оставил открытым настежь. Ветер был сухой, юго-восточный. Дождевые тучи разошлись. Мак-Грегор посмотрел на четкий профиль Эссекса, спавшего в другом конце комнаты. Рот у него был приоткрыт, обычно тщательно причесанные волосы разметались по подушке. Но даже во сне этот человек не терял достоинства и некоторой степени элегантности. Мак-Грегор встал с постели, раздраженный спокойствием Эссекса – и бодрствующего и спящего.
Мак-Грегор пошел в примитивную ванную и, налив в стакан холодной ключевой воды из рукомойника, побрился, морщась от боли. Потом вымыл ноги, обтерся до пояса и помахал руками, чтобы разогнать кровь. Было уже почти десять часов, когда он, неторопливо одевшись, вышел из ванной. Эссекс еще спал. Проходя по столовой, Мак-Грегор заметил, что посуда и кушанья, оставшиеся с вечера, уже убраны. Он едва не упал, наскочив на какого-то старика, сидевшего за дверьми на веранде.
– Господин, – сказал старик. – Я тут сижу, дожидаюсь твоего пробуждения. Тебе ничего не нужно?
– Нет, отец, – сказал Мак-Грегор.
– Тут в котелке горячая вода, если хочешь.
– Поставь ее в ванной для ханум, – сказал Мак-Грегор.
– Ханум уже встала и гуляет по саду.
Мак-Грегор огляделся но сторонам. – Где?
– Она ходит повсюду, – улыбнулся старик. – Когда солдаты увидят ее, они подумают, что это черноокая гурия из рая. Она турчанка, ваша светлость? – Ободренный приветливостью Мак-Грегора, старик поднялся на ноги.
– Нет, англичанка, – сказал Мак-Грегор и сошел вниз по ступенькам.
– Говорят, что самые красивые женщины в мире – это турчанки. – Старик шел следом за Мак-Грегором. – А я думаю, это они сами рассказывают о себе такие сказки, чтобы не верили тем, кто говорит правду про их уродство. Даже курд не станет смотреть на турчанку. Турки – суннитские собаки, а женщины их – суннитские образины. Уж я-то всегда сумею указать поганому турку его место. Она пошла смотреть лошадей. Вон туда, ваша светлость, – бормотал он слабым старческим голосом.
Мак-Грегор прошел под аркой в глинобитной стене и увидел перед собой фруктовые сады и возделанные поля, простиравшиеся до подножий отлогих холмов. В нескольких шагах от арки был разбит лагерь: палатки, повозки, мулы, фураж – все это тянулось вдоль полуразвалившейся стены, а под гигантской смоковницей было огорожено нечто вроде загона. Мак-Грегор пошел туда по росистой, сверкающей на солнце траве, думая, что Кэтрин смотрит стоящих там лошадей. Но Кэтрин в загоне не было. Он взобрался на остатки стены, увидел перед собой в конце тополевой аллеи какие-то низкие постройки, похожие на конюшни, и пошел туда через сад, где дозревали поздние апельсины. По пути он сорвал один апельсин, и его теплая кожура показалась ему воплощением этого солнечного дня. Небо было ясное, золотистый воздух уже достаточно прогрелся, чтобы обсушить землю, хотя в нем еще чувствовалась утренняя свежесть. Мак-Грегор шел по аллее стройных тополей, подкидывая и ловя на лету нагретый солнцем плод.
Голос Кэтрин послышался у него за спиной. Она бежала к нему и окликала его по имени. Не понимая, почему она так спешит, Мак-Грегор поджидал ее, улыбаясь и щурясь от яркого света.
– Куда вы идете? – спросила Кэтрин, поравнявшись с ним.
– Я искал вас. Вы уже давно встали?
– С час назад. Как здесь красиво! А какое солнце! Взгляните на эти тополя, и на дорогу, и вон на тот виноградник! Совсем аллея в Миддельхарнисе.
– Какая аллея? – с недоумением спросил он.
– Аллея в Миддельхарнисе в Национальной галерее, – сказала она. – Прямо как войдете.
– А… Картина.
– В точности как здесь – тополя, виноградники, поля – все, кроме человека, подвязывающего лозу.
– А художник – англичанин?
– Нет, голландец Гоббема. Последние слова, которые Перед смертью прошептал наш художник Кром, были: «Как я любил тебя, Гоббема».
– Я, кажется, ни разу не был в Национальной галерее, – сказал Мак-Грегор.
– Нашли, чем хвастаться!
– Да, хвастаться нечем.
– Ну, не беда, – снисходительно сказала она. – Этот вид гораздо интереснее. Тот, кто знает такие вот места, может отлично обойтись без Национальной галереи. Тут гораздо лучше. И очень хорошо быть здесь с вами в такое утро!
Ему тоже было хорошо. Кэтрин в это утро была очень милостива к нему, вероятно по случаю ясной погоды. Он улыбнулся своему скептицизму, но должен был признать, что настоящая Кэтрин не может быть такой – обыкновенной, милой женщиной, которая не издевается, не нападает. Он и не хотел видеть ее такой – это не была бы тогда Кэтрин. Тем не менее он наслаждался перемирием с ней.
– Я вижу, вам нравится Иран, – сказал он.
– Странно, не правда ли? – ответила она. – Это все, должно быть, из-за вас. Мне нравится, что вы ко всему здесь относитесь так серьезно. Я ничего не знаю об Иране, но достаточно мне поглядеть на вас, чтобы понять: тут много такого, чего я одна и не увидела бы. Просто я смотрю на вас и вижу то, что вы видите.
