Александр Иличевский - Перс
Она встает, опершись на перила, и маленькими глоточками из высокого узкого стакана пьет лимонад, который Керри готовит сам из множества лимонов, меда и льда, наполняя всем этим три кувшина. «This is pitcher. The pitcher with lemonade. The lemonade is very tasty».[26] Так она понемногу учит английский. Она сообразительна, в прошлом году еще ходила в школу и отметки у нее были отличные, хотя никогда не готовилась к урокам, все давалось легко, не то что иным зубрилкам. «My honey is a pitcher-man»,[27] — подмигивает ей Керри, но она не понимала горечь иронии.
Отец Гюзель, Магомед-ага, замучил Керри своими приходами на аэродром. Он хочет, чтобы многие видели, как он может помыкать американцем. Возвращаясь домой, он непременно показывает деньги и рассказывает соседям, как он расправился с этим янки, который собирается жениться на его дочери. Бедный отец! Он не знает, что Керри только вежлив, что Керри никого не боится. Как потомственный военный, который в походах против русских управлял огромными кораблями, может бояться ничтожного малограмотного азиата?
Завтра они едут на нахалстрой к отцу. Керри хочет поговорить с ним на его территории. Керри хочет предложить ему решить вопрос окончательно. Для нее завтра — как свадьба.
Город заканчивается пустырем и окраинами свалки, которая перерастает в трущобы. У расколотой, будто однорукой оливы несколько женщин о чем-то яростно жестикулируют среди группы полицейских, чья машина стоит рядом. Вблизи становится ясно: ничего не стряслось, просто судачат о чем-то.
Керри достает фотоаппарат, начинает фотографировать разбитые в пух и прах автомобили. Некоторые из них на ходу, но многие используются как сараи, лари для хранения вещей — велосипедных ободьев, строительных касок, разодранных матрасов, заржавленных швейных машинок; замочки серьгами висят в приваренных петлях.
Пересекают дорогу и входят в залитое зноем безбрежье нахалстроя. Здесь нет ни улиц, ни нумерации домов, здесь выход отыскать так же сложно, как и в муравейнике; на несколько километров округи единственный ориентир — водоразборная колонна, в сторону которой как-то умудряются выстроиться проулки. Не прошли они и нескольких шагов, как оказались окружены толпой молодых мужчин и детишек. Первым она объяснила цель их визита, и мужчины тут же отступили, без лишних допросов. От детей едва отбилась.
Мальчишки вежливо выпрашивают сигареты, Гюзель протягивает пачку. Дети рассматривают восхищенно длинные тонкие дамские сигаретки. Они позируют мгновенно: лишь завидев фотоаппарат, принимают киношные позы и обнажают зубы улыбками звезд Болливуда.
У каждой лачужки Керри видит улыбки, слышит приветствия. Их провожают старшие мальчики, и оттого лица встречных становятся мягче. Им рассказывают о быте, пробуют болтать на русском, английском. Пританцовывают, смеются, приглашают в дома.
Наконец они у цели. Гюзель отгоняет мальчишек.
Отец встречает их сурово. Гюзель заваривает чай и идет во дворик.
Керри отпивает чай и сообщает Магомед-аге, что просит его позволить удочерить его дочь, чтобы увезти ее в США. Он предлагает ему двадцать тысяч долларов отступных.
Керри выходит скоро, шагает прочь, она долго молча идет рядом.
Снова набегают мальчишки.
Она поднимает глаза. Керри качает головой.
У Гюзель сводит живот.
3Морской пустынный берег. Пустошь моря, зеленеющего вдали, а в прибрежье серого, мутного цвета. На ближних ярусах мелководье разлиновано белыми бороздами вспыхивающих, затем гаснущих и снова подымающихся у берега. Залежи мелкой сизой ракушки, намытые волнами, лежат, будто гордые коты, сложив под грудь лапы. По острым этим ракушкам не пройти босиком, они оглушительно шелестят в прибое. Дальше от берега слежавшийся и выметенный ветром твердый песок, покрытый местами коркой соли, повсюду паутинка верблюжьей колючки, островки тамариска. Два зацепившихся друг о друга и за деревце шары перекати-поля, враскачку они порываются стронуться с места, нервно. Перевернутая лодка, грубо залитая по ребрам битумом, с натекшими сосульками по краям. Высокий забор из кубика, за ним крона инжира, разреженные многопалые опахала листвы прикрывают окна второго этажа дома Аббаса, стоящего на окраине поселка Порт-Ильич. Вдоль забора крадутся несколько молодых людей, аккуратно одетых, в брюках и рубашках. Возле наглухо закрытых железных ворот с двумя приваренными пятиконечными звездами они останавливаются. Один из них вынимает мобильный телефон и нажимает кнопки.
В темной прохладной комнате раздается детский смех — такой у Аббаса звонок. Аббас достает мобильник.
Аббас. Да. Аббас это. Слушаю. (Пауза.) Ты что говоришь? Вымой рот. Поганые вы люди, поганые слова болтаешь. Они мои гости. Предупреждаю, очень предупреждаю.
Хашем. Что они хотят, эфенди?
Аббас. Его хотят. Я сказал, чтобы сунуться не думали. Пока вы в моем доме, никто вас не тронет.
Хашем. Не верю. Вызывай милицию.
Аббас. Зачем шум поднимать. Я сказал: они будут иметь дело со мной.
Мы с Керри переглядываемся.
Четыре дня назад Керри прибыл на Северный кордон, ища прибежища во владениях разгромленного Апшеронского полка имени Велимира Хлебникова. Он объяснил Хашему, мне и Аббасу, что любит вот эту девочку по имени Гюзель, что готов отдать за нее жизнь, что собирается по достижении ее совершеннолетия на ней жениться и уехать в Калифорнию.
Хашем быстро посмотрел на Гюзель. Она была одета в джинсы и рубашку с погончиками, лицо ее было заплакано, углы рта опущены, у распухшего носика держала платок.
— Congratulation,[28] — сказал Хашем, шагнул вперед и пожал Керри руку.
— Но есть проблемы, — сказал Керри, и Хашем отступил, приготовляясь слушать.
— Пять месяцев назад ко мне на аэродром явился отец Гюзель, Магомед-ага. Гюзель открыла ему нашу связь, сказала, что собирается уехать в Америку, и просила дать разрешение. Магомед-ага потребовал от меня денег, я ему дал, и он стал приходить каждую неделю. Я просил его приходить раз в месяц или позволить мне самому приносить ему мзду. Но он отказался, пригрозив написать заявление в полицию, что я проживаю с его несовершеннолетней дочерью. Мне пришлось принять его условия. Все это время я соображал, как мне быть. Девочку свою я не могу вывезти из страны. Уехать без нее я не желаю. Я довольно уже прожил, чтобы не брать у будущего взаймы. Мне остается только быть с ней здесь рядом и ждать ее совершеннолетия.
— Вы можете пожить на кордонах. Ваше пребывание здесь будет безопасно, но оно не сможет долго оставаться тайной. Я здесь уже не хозяин. Разумней было бы оставить здесь только Гюзель, я попрошу Сону присмотреть за ней, — сказал Хашем.
— Она присмотрит, — кивнул Аббас.
Керри поселил Гюзель у Аббаса, навещал ее каждые три дня, а на обратном пути иногда оставался ночевать в Ширване. Передвигался он теперь осмотрительно, дважды меняя зигзагом маршрут, потому что заметил недавно: бежевая «копейка» с правой выбитой фарой села ему на хвост у трамвайного круга в Насосном. Керри был под ударом. На аэродром уже приходил вежливый милиционер с сообщением, что в угрозыск поступило заявление о причастности Керри Нортрапа к исчезновению Гюзель Салиховой. Девочка после этого написала два письма: отцу и в милицию, где сообщала, что исчезновение ее полностью соответствует ее воле.
Керри был подавлен и не расставался с фляжкой. Я пробовал его ограничивать, но он только горько улыбался:
— Спокойно, мальчик. Исключительно для подкрепления духа.
— Керри, тебе надо уехать и забыть о Гюзель, — сказал я однажды твердо.
В его глазах полыхнул испуг.
— Да куда мне…
Керри входил в штопор, и я был ему не в помощь.
Хашем был чем-то занят в Ширване и редко появлялся на Северном кордоне. Он выслушивал от меня доклады о состоянии Керри. Покуда он не выносил никаких суждений, но последний раз, после того, как я ему сказал, что за Керри установилась слежка, Хашем задумался и сел молиться. Очнувшись, произнес:
— Керри лучше уехать. Поговори с ним.
— Говорил. Ни в какую. Старик хочет принять бой.
— В том-то все и дело. Никакого боя не будет, — сказал Хашем.
Вечером у костра Хашем нашел Керри, разговаривающего с Шуриком, Петром и Аббасом. Они плохо его понимали, так что по мере сил я переводил.
Керри в тот вечер все чаще прикладывался к фляге, то и дело передавал ее Шурику и Петру. Шурик снова отказывался, Петр неизменно делал смиренный глоток и утирался рукавом, приговаривая тихонько: «Эх, хороша трофейная отрава».
Я раздражался и тем больше уставал с переводом.
Керри наконец достал из рюкзака бутылку и, получив от егерей вежливые улыбки отказа, хрустнул пробкой.
Хашем не успел произнести ни слова, как Керри с вызовом обратился к нему. У меня сжалось сердце.
