John Irving - Правила Дома сидра
— Пунка, — сказал Уолли английскому летчику.
— Что это такое, приятель?
— Очень жарко, — промямлил Уолли, его укачивало, они летели совсем низко, и самолетик нагрелся, как печка. От летчика на какой-то миг, сквозь запах чеснока, дохнуло сандаловым деревом.
— Когда мы вылетали из Рангуна, было девяносто два[10], по-американски, — сказал англичанин, сделав ударение на последнем слове, заменив им «по Фаренгейту», но Уолли этого не заметил.
— Девяносто два. — Эта цифра засела в нем так крепко, что на нее, как на гвоздь, можно повесить шляпу, как говорят в Мэне.
— Что с твоими ногами? — спросил как бы невзначай англичанин.
— Японский москит Б.
Англичанин наморщил нос. Он подумал, что «Москит-Б» — это японский истребитель, сбивший самолет Уолли. Такого типа истребителя он не знал.
— Не слыхал о таком, приятель, — сказал он Уолли. — Я все их истребители знаю. Но от этих япошек каждый день жди новый сюрприз.
Сингальцы натирали себя кокосовым маслом, одеты они были в саронги и длинные рубашки без воротника. Двое что-то жевали, один визгливо кричал в микрофон передатчика: летчик что-то резко приказал ему, и тот мгновенно понизил тон.
— Сингальский — ужасный язык, — сказал летчик Уолли. — Звучит, как будто рядом трахаются кошки.
Уолли не отреагировал на шутку, и летчик спросил, бывал ли Уолли на Цейлоне. Уолли опять ничего не ответил, мысли его блуждали далеко.
И англичанин продолжал:
— Мы не только посадили им первые каучуковые деревья и создали каучуковые плантации, мы научили их заваривать чай. Растить чай они умеют, и неплохо, но на всем чертовом острове не выпьешь и чашки хорошо заваренного чая. А они еще требуют независимости, — сказал англичанин.
— Девяносто два градуса, — улыбаясь повторил Уолли.
— Да, приятель. Постарайся расслабиться.
Во рту у Уолли отдавало корицей; когда он закрывал глаза, перед ним плыли огоньки ярко-оранжевых бархатцев.
Вдруг сингалезцы разом забубнили что-то — после того, как радио выкрикнуло какой-то приказ, и запел хор.
— Чертовы буддисты! — воскликнул летчик и стал объяснять Уолли: — Они даже молятся по команде, переданной по радио. Это и есть Цейлон. На две трети чай, на одну треть каучук и молитвы.
Он опять что-то резко сказал цейлонцам, и они стали молиться тише.
Когда летели над Индийским океаном — очертания Цейлона еще не появились, — летчик заметил невдалеке самолет и забеспокоился.
— Вот, черти, когда надо молиться, — крикнул он сингалезцам, видевшим девятый сон. — А этот, японский «Москит-Б», он как выглядит? — спросил он у Уолли. — Он что, зашел тебе в хвост?
— Девяносто два градуса, — сумел только произнести Уолли.
После войны Цейлон обретет независимость, а еще через двадцать четыре года станет называться Шри-Ланка. Но у Уолли от Цейлона останется одно воспоминание — там нестерпимо жарко. В каком-то смысле парашют его так никогда и не приземлился; и все десять месяцев Уолли как бы парил над Бирмой. Все, что с ним там произошло, осталось у него в памяти причудливым переплетением фантазии и действительности, ничем не отличающимся от эфирных полетов д-ра Кедра. То, что он вернулся с войны живой, правда парализованный, неспособный к зачатию, с неходящими ногами, было предсказано в вещих снах Толстухи Дот Тафт.
В Сент-Облаке было тридцать четыре градуса[11] по Фаренгейту, когда Гомер пошел на станцию продиктовать станционному начальству телеграмму Олив Уортингтон. Гомер не мог позвонить ей и так прямо солгать. Но ведь и Олив не позвонила. Видно, у нее были на это свои соображения. Диктуя телеграмму, Гомер не сомневался: и Рей, и Олив знают, что произошло в Сент-Облаке. Телеграмма была вежливая, слегка формальная, осторожная. Правда прозвучала бы грубо, а Гомеру всякая грубость претила. В телеграмме стояло:
ДАЙ БОГ СИЛ ВАМ И УОЛЛИ ТЧК
КОГДА МЫ УВИДИМ ЕГО ВОПРОС
КЕНДИ И Я СКОРО БУДЕМ ТЧК
Я УСЫНОВИЛ МЛАДЕНЦА МАЛЬЧИКА ТЧК
С ЛЮБОВЬЮ ГОМЕР
— Усыновили? — удивился начальник станции, — Вы ведь очень молоды?
— Точно, — ответил Гомер Бур.
А вот Кенди отцу позвонила.
— Его привезут, может, через месяц, а может, через три, — сказал Рей. — Ему надо набрать вес. Не ближний свет лететь в Америку. И еще всякие анализы. Не забывай, война ведь еще идет.
На другом конце провода Кенди плакала не переставая.
— А ты-то как, девочка? — спросил Рей.
Вот тут и надо было ей сказать отцу про ребенка, которого она недавно родила. Но она сказала другое.
— Гомер усыновил мальчика, — произнесла она сквозь слезы, — одного из сирот.
— Только одного? — после небольшой паузы сказал Реймонд Кендел.
— Он усыновил новорожденного мальчика, — повторила Кенди. — Я, конечно, тоже буду ему помогать… Мы как бы вместе его усыновили.
— Вместе?
— Его зовут Анджел, — сказала Кенди.
— Благослови его Бог. Благослови вас обоих. Кенди опять заплакала.
— Усыновил, говоришь? — переспросил Рей.
— Да, — сказала Кенди. — Одного из сирот.
Она перестала кормить Анджела, и сестра Эдна научила ее сцеживать грудь. Анджелу смеси явно не нравились, и он несколько дней проявлял характер. Кенди тоже была в дурном настроении. Гомер как-то сказал, что к возвращению в Сердечную Бухту волосы у нее на лобке отрастут.
— Господи, да кому, кроме тебя, интересно, отросли у меня волосы на лобке или нет, — ответила она.
И Гомер был настроен невесело.
Д-р Кедр предложил ему подумать все-таки о профессии врача, на что Гомер отреагировал довольно нервно. Кедр подарил ему новехонькую «Анатомию» Грея, известный учебник Гринхилла «Гинекология»{35} и шедевр британской медицины «Женские болезни».
— Господи помилуй, — взмолился Гомер. — Я отец. Я хочу стать фермером, выращивать яблоки.
— Но ты в акушерстве станешь светилом, — сказал ему д-р Кедр. — Подучишься в гинекологии, в педиатрии, и тебе цены не будет.
— На худой конец буду ловить омаров.
— Я подпишу тебя на «Новоанглийский медицинский вестник» и на другие необходимые журналы.
— Но я ведь не врач, — устало сказал Гомер.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила Кенди Гомера.
— Как полагается сироте, — ответил Гомер. Они лежали крепко обнявшись, не помышляя о большей близости. — А ты как? — спросил он.
— Я ничего не знаю. Сначала мне надо его увидеть, — честно призналась Кенди.
— А что ты тогда будешь знать?
— Кого я люблю — его, тебя или вас обоих. А может, вообще ничего не узнаю.
— Опять жди и надейся? — спросил Гомер.
