Владимир Орлов - Лягушки
— Завтра же и приеду, — сказал Ковригин. — Ты завтра в музее будешь?
— Буду. Экий ты прыткий! И как я возвышусь в глазах сотрудников! — рассмеялась Гусельникова. — Такой знаменитый человек, и вдруг посещает меня.
— Не понял, — сказал Ковригин.
— Ты у нас теперь герой светских хроник, — сказала Гусельникова. — Читай глянец! И уж, конечно, такую газету, как "Самец и Самка"!
А ведь возникало у Ковригина желание повстречаться и поговорить с Гусельниковой. И по делу. Рита многое знала о времени Алексея Михайловича, о царевне Софье и её брате Фёдоре, якобы незаметно побывшем царём российским шесть лет и сгинувшем в пропасти людской забывчивости. И, конечно, Ковригин рассчитывал, что сможет обратиться к Гусельниковой за советами и подсказками в связи с предполагаемым сочинением. И могла ехидная Рита высмеять его непременные и необоснованные фантазии, что пошло бы Ковригину на пользу. Но хотелось ему повидать Гусельникову не только по делу, а и просто так. Любопытно было взглянуть на сверстницу, какую не видел лет десять. Рита в студенческие годы была полной крепышкой и имела прозвище "Веснянка". Когда-то в разных краях и землях создавали свои "Берёзки", и где-то на юге радовал публику девичий ансамбль "Веснянка". Головы всех веснянок украшали витые косы-венки, естественно, искусственные. Такую халу от уха до уха держала украшением и девица Гусельникова, трогать её никому не позволяла и сердилась на всех, кто ставил под сомнение натуральность косы. Даже поглядеть, какая нынче причёска у Риты Гусельниковой, было бы для Ковригина делом приятным. Но слова Риты о его светской славе сейчас же отбили у Ковригина охоту выходить на люди. Раньше он даже порадовался бы забавам желтунов и покрасовался бы в местах ночных сборищ сливок общества. Теперь он будто бы испугался за репутацию Свиридовой.
— И что же такое обо мне пишут? — стараясь хотя бы звучать молодцом, спросил Ковригин.
— Писать о тебе ничего не пишут, — рассмеялась Гусельникова. — Тебя упоминают. С намёками. В оконцах светской хроники дают твои меланхолические физиономии. Ты будто бы одинок и горд. Но при том — то ли бойфренд Звезды. То ли — альфонс при ней.
— И кто же эта Звезда?
— А то ты сам не знаешь! Но её уважают, не желают обидеть и потому о ней не злословят… Ну, ладно, жду тебя завтра…
— Пожалуй, завтра у меня не получится, — смутился Ковригин. — Много работы за столом. Только вернулся из поездки, надо вывалить на бумагу впечатления…
— Понятно! — сказала Гусельникова. — Я так и думала… У светских людей свои заботы… Но ты всё-таки заезжай.
— Обязательно, — мрачно сказал Ковригин. Взволнованный, он позвонил Антонине, а потом и Дувакину, поинтересовался, знают ли они, что он теперь персонаж светской хроники и, если знают, почему об этом ничего не сказали. Знали, знали обо всём близкие люди, но Антонина уверила его, что всё это неостроумная чепуха, кем-то, впрочем, наверняка подстроенная. А Дувакин заявил, что это для него, Ковригина, и его публикаций прекрасный пиар и надо благодарить дурака, затеявшего эту шутку. Но, может и не дурака, а денежного мешка, имеющего свои расчёты, они Дувакиным не разгаданы, а потому его тревожат.
— А Свиридова знала об этих шутках? — спросил Ковригин. — И если знала, что сказала?
— Что тебе мнение какой-то Свиридовой? — рассмеялся Дувакин. — Тебе-то что ею интересоваться или жалеть её?
— Я люблю её, — сказал Ковригин. — Твои сарказмы я заслужил. И более никаких глупых вопросов я задавать тебе не буду. Надеюсь только, что это не ваш журнал затеял столь замечательный пиар. Да ещё и с перемещением в пространстве с пивом в буфетах. Один из акынов в Аягузе сообщил, что в жаркие дни в Москве-реке появятся медузы, пока несъедобные, но позже — говорящие. Это не ваш пиар? Нет? Ну, слава Богу! И всё. Привет, Петя!
— Погоди, погоди! — заторопился Дувакин. — Мы принимаем во внимание твои странные путешествия и, как ты сам определил, контузии в них. Тем не менее ждём от тебя продолжения "Лобастова". Может, и Лобастов имел приключения, связанные с орденом Дервишей, то есть нищих и бедствующих в радости? Может, и у него были любовные сюжеты и друг осёл с летающим ковром? Погоди, не бранись!
— Посмотрел бы я на тебя на ковре-самолёте. Особенно в условиях торнадо. Ты, может, стал бы волшебником изумрудного города. Но нормальный человек и в штиль скатился бы с ковра. Откуда и с чего бы в арабском фольклоре возник ковёр-самолёт? Надо почитать. Или самому обмозговать… Слушай, отстань от меня. Мешаешь работать…
— Ты сам позвонил мне! — возмутился Дувакин. — И сообщаю: на днях выйдет номер с пьесой о Мнишек, и мы хоть немного обойдём Блинова.
— Что ты всё время пугаешь меня Блиновым?
— Так, — сказал Дувакин. — Значит, мне надо заехать к тебе и объяснить всю серьёзность и даже опасность — для тебя! — случая. А пока сиди и работай.
— Хмелёва не объявилась? — спросил Ковригин.
— Не знаю и не ведаю, хотя одна догадка есть, — сказал Дувакин. — Знаю только, что люди Острецова ещё шныряют в Москве.
— Какая догадка? — спросил Ковригин.
— Полагаю, раз ты возвращен в Москву, то и Хмелёва скоро объявится вблизи тебя…
— С чего бы вдруг? — удивился Ковригин.
— Такое у меня предчувствие, — сказал Дувакин.
— Кстати, — вспомнил вдруг Ковригин. — А Антонова, искусствовед и модистка, прислала тебе очерк о синежтурских подносах?
— Прислала, — сказал Дувакин, — очень приятно и по-своему написанный…
— Странно, странно, — сказал Ковригин. — Кто же меня с мраморов восточной бани шелобаном отправил из Синежтура в Аягуз?
— Не знаю. И судить не берусь. Сам оценивай свои дурости. Жди на днях.
64
Заявился Дувакин, не объявив времени посещения одурманенного в Синежтуре шелобаном товарища. А у Ковригина была с инспекцией сестра Тереза. В прихожей Дувакин снял велюровую шляпу, а был морозец, остался в мешковатом, буром в полоску костюме чиновника шестидесятых годов, вошёл в гостиную-кабинет Ковригина, стал расчёской поправлять примятые в дороге волосы… И вскрикнул:
— Тонечка!
— Здравствуй, Петя, — сказала Антонина.
— Я к Саше ненадолго, — поспешил соврать Дувакин. — Минут на пять по текущим делам. И уйду.
А сам держал в руке "кейс", явно нагруженный предметами для долгого сидения.
— Петечка, это я сейчас уйду, — сказала Антонина. — Инспекцию провела, больной готов к скорой выписке, провизия есть, а у меня дома…
— Малые дети, — подсказал Ковригин.
— Тебе пить-то разрешается? — спросил Дувакин.
— Всю дорогу в степи силы мои поддерживал напиток Диониса из баклаги Пана-Силена, — сказал Ковригин.
— Тогда не будем нарушать традицию, — обрадовался Дувакин.
Закуски Натальи Борисовны на этот раз не вызвали протестов у пищевого тракта Ковригина.
— Ты деньги получил за синежтурские спектакли? — спросил Дувакин. — Или ходишь сытый воздухом, как питерский гений Перельман? Нас-то — ладно! А театр-то зачем обижать?
— Батюшки-светы! — воскликнул Ковригин. — А я из-за последних поездок и впрямь забыл получить!
— Ты, может, и права на пьесу не оформил?
— Вот права-то мне как раз оформлены, и документы присланы с курьером.
— Что значит "мне оформлены"? Ты не сам, что ли, занимался делами в Авторском обществе? А кто?
— Мой литературный секретарь.
— Ты уже завёл литературного секретаря! Шустёр! И кто же она такая?
— Очень деловая и романтическая женщина, — сказал Ковригин.
— Ну, это понятно! — усмехнулся Дувакин. — А по имени?
— Лоренца Козимовна Шинэль, — отчего-то волнуясь, произнёс Ковригин.
— Ты мне заморочил голову, — воскликнул Дувакин, — этой самой Лоренцой Козимовной, таких имён и быть не может!
— А ты мне заморочил голову Полиной Львовной Быстряковой. А по-моему, Лоренца Козимовна и Полина Львовна — одна и та же личность.
— То есть?
— А то и есть.
— С чего ты взял?
— Знание мира и его муравьев. Не знаю только, почему такой интерес проявлен именно ко мне…
— Ты всегда производил впечатление, — вздохнул Дувакин, — на женщин.
— Тут иной случай, — покачал головой Ковригин, — тут какое-то усердие с намерением. То ли испытать меня. То ли поощрить за что-то мне не известное. То ли употребить в каком-то хитроумном опыте. Но я не желаю сделать опасной жизнь близких мне людей.
"Лягушки — вспыхнула в сознании Ковригина строка из Большого Энциклопедического словаря, — лучшие лабораторные ж-тные…"
Но он-то никогда не соотносил себя с лягушками.
Или натура его удостоилась высокой лабораторной чести?
— Ладно, оставим в стороне твои догадки, — сказал Дувакин, — я здесь не советчик и не разгадыватель странных тайн. И не мне оценивать Полину Львовну Быстрякову и уж тем более какую-то фантастическую Лоренцу. Но всё это надо переварить.
