Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
Нет, счастьем это нельзя было назвать, но ощущение радости, общего шального, не привязанного ни к какой дате праздника возникло в твоей душе и с каждой минутой нарастало, казалось, что-то сейчас будет, что-то случится, хорошее, несомненно, случится…
– Юлик! Кульман! – звонко и весело закричала выделяющаяся на фоне даже этой яркой толпы юная красавица и замахала рукой, глядя вперед. – Юлик! Я здесь, здесь!
«Ну вот и случилось», – удовлетворенно отметил ты и посмотрел туда, куда был направлен ищущий взгляд девушки.
Юлий Кульман.
Не сразу отыскав его в толпе, ты сразу в нем разочаровался – любимый публицист оказался старше, чем тот, что был запечатлен на фотографии, сопровождавшей все его статьи в «Демократическом наблюдателе», невысок от прожитых лет, сер лицом от кабинетной жизни и выглядел утомленным и озабоченным. Но это был он, несомненно, он – тот, кто тебе был так нужен, кто силой своего пера мог поддержать тебя в твоем бедственном положении, а может, и спасти, и, напрягшись, ты двинулся сквозь толпу к нему.
Параллельным курсом к нему двигалась красавица, и время от времени ты на нее взглядывал вежливо и учтиво, привычно пропуская даму вперед. Впрочем, не ты один – перед ней расступались, с ней здоровались, шутили, смеялись – вообще складывалось впечатление, что это была толпа друзей, знакомцев и коллег, одного тебя здесь никто не знал.
У девушки были правильные черты лица, большие и умные голубые глаза и густые пшеничные волосы, заплетенные в короткую толстую косу, которая все больше удаляясь от тебя, взметывалась, как бодрый кобылий хвост. Девушка годилась Кульману в дочери, если не во внучки, но обняла и поцеловала его не как дочь или внучка.
– Вика, ты с ума сошла, тут люди, – проговорил он глухо и смущенно.
– Где? Где люди? Где ты видишь людей? – спросила девушка, оглядывая толпу, и засмеялась весело, звонко, открыто.
– Чует мое сердце – будет скандал, – озабоченно проговорил Кульман, глядя на тебя невидяще.
– Обожаю скандальчики! – воскликнула девушка и вновь засмеялась, держа своего мужчину за руку, прижимаясь к нему всем телом, всем своим видом доказывая: «Он мой, мой!»
– Не скандальчик, а скандал, и совсем не тот, который сейчас нужен, – поправил Кульман еще более озабоченно и, скрытно озираясь, попытался осторожно высвободить руку.
Девушка была такой счастливой, что не замечала этого и, кажется, в самом деле никого вокруг больше не видела.
Настроение стало стремительно портиться.
Твой любимый публицист разочаровал тебя с первого взгляда и все больше разочаровывал. Ты понимал, что он не виноват в том, что не соответствует твоим о нем представлениям, однако это не успокаивало, а еще больше расстраивало. Было обидно за него, за себя, но больше всего за эту юную красавицу с таким прекрасным именем, которая ничего не видела и ничего не понимала, и как-то вдруг расхотелось обращаться к Кульману за помощью, рассказывать ему, объяснять – не услышит ведь, как не слышит сейчас эту девушку, не поймет, как ее не понимает.
– Вам что-то от меня нужно? – неожиданно дружелюбно обратился к тебе Кульман.
– Мне? – растерялся ты.
– Да, вам, вы на меня так смотрите.
Девушка тоже смотрела на тебя с интересом.
– Может, вам нужен лишний билет? – спросила она.
– У меня нет, – предупреждающе бросил Кульман.
– А у меня есть! – воскликнула девушка.
Разумеется, у тебя не было билета, а на входе, который был уже близко, стояли злые тетки-билетерши и строгие милиционеры.
– Нет, то есть да… – смущенно забормотал ты. – Да, то есть нет…
Билет и Кульман попеременно сменяли друг дружку в твоем взъерошенном сознании.
– Таки да или таки нет? – воскликнула девушка, смеясь, старательно и неумело изображая еврейский акцент и при этом поглядывая на Кульмана.
– Да, у меня нет билета, но я еще хотел сказать, Юлий Юрьевич, что ищу вас с самого утра, – неожиданно для себя затараторил ты. – Я был сегодня утром у вас на Божедомке…
– К сожалению, уже не у нас, – усмехнулся Кульман.
– Да, я видел, мне сказали…
– У вас какой вопрос – личный или общественный?
– И личный… и общественный… – растерянно произнес ты.
Наверное, вид у тебя был при этом смешной, потому что Кульман и девушка переглянулись и засмеялись.
– Вопрос жизни и смерти? – с откровенной иронией во взгляде спросил он.
– Почти, – очень серьезно ответил ты.
– Хорошо, приходите ко мне завтра. Мы сейчас в Доме свободной прессы, знаете? Шестой этаж, шестьдесят шестой кабинет. Ты представляешь – три шестерки, подобрали мне кабинетик, – усмехнувшись, обратился он к девушке.
– Завтра я не могу, – сказал ты и прибавил: – Завтра меня уже не будет.
– Совсем? – в голосе публициста вновь возникла ирония.
– Почти, – это уводящее от конкретного ответа слово вновь оказалось убедительным.
– Тогда приходите сегодня в одиннадцать, в двадцать три то есть… Раньше никак.
Вы находились уже в дверях, и милиционер смотрел на тебя вопросительно. Девушка показала ему три билета.
Внутри выставочного зала тоже было очень тесно и еще более шумно, и войдя, ты сразу потерял Юлия Кульмана и его спутницу, а от обилия новых впечатлений почти забыл о них.
Публика в фойе и залах делилась на три неравные части: чиновники от культуры и при культуре в костюмах и галстуках с женами и без, тянущиеся к новому и прекрасному бизнесмены с длинноногими блондинками и – художники…
Ты никогда не видел их вблизи, да как-то, в общем, и не интересовался, ну, художники и художники, но здесь вдруг понял, что мимо твоего невнимательного взгляда чуть не прошло нечто важное и значительное. Возможно, если бы ты увидел их одного или двух, они бы не произвели на тебя такого впечатления, но здесь их было много – шумных, патлатых, бородатых, в грязных свитерах и старых джинсах. Они встречали себе подобных, как после многолетней разлуки, громко друг друга приветствуя и крепко, искренне обнимаясь. Многие из них были уже нетрезвы и продолжали пить, быстро расхватывая с подносов официантов вино и шампанское.
Рядом находились их жены разного возраста и вообще очень разные, скромно одетые, но с одинаково горделивым выражением измученных лиц, означавшим чувство причастности к большому искусству. «Я жена художника! – как бы объявляла каждая из них. – Я жена художника, и больше от меня ничего не требуйте».
Ты смотрел на всех с немым изумлением и внутренней радостью.
Как изобретатель лампочки накаливания Эдисон, проживший месяц в абсолютно темной комнате и научившийся после этого различать малейшее изменение силы света, ты, пробыв полгода в абсолютно несвободной человеческой среде, сразу отличал свободных людей от несвободных.
