Януш Леон Вишневский - Триптих. Одиночество в Сети
По-моему, Вы ступили на зыбкую почву и провалитесь. Потому что у Вас нет надлежащей выучки и Вы не владеете языком (я нашел несколько доказательств тому в «Одиночестве…») так, как это делают профессионалы. Вы ведь занимаетесь по жизни чем-то совершенно другим.
Все равно, поздравляю Вас с книгой. Это лучшая книга из известных мне, написанных компьютерщиком :-)
Всего.
Марчин Стабровский (e-mail: [email protected])Мне трудно писать о своем мастерстве. Главным образом потому, что, по словам корреспондента, у меня нет соответствующей подготовки. Зато точно могу сказать, что, когда я писал «Одиночество…», мною двигало отнюдь не высокомерие. Автора, высокомерно складывающего свои тексты в стол, наверное, не придумал бы даже Мрожек.[44]
Кроме того, мне кажется, что на определенном этапе многие люди хотят писать. У кого-то эти «этапы» случаются еще на школьной скамье, как о том свидетельствуют последние литературные дебюты в Польше. Или, как в моем случае, человек хочет «что-то» написать. Рассказать истории, которые были его судьбой, зафиксировать мысли, которые приходили ему в голову, описать места, которые его очаровали, где с ним случилось что-то важное, привести биографии людей, которые были или остаются в его жизни значимыми и незаменимыми. В определенный момент и я оказался на таком этапе и, вместо того чтобы отбросить эту мысль как абсурдную, потому что у меня ведь нет «надлежащей выучки», «я не профессионал» или «прочел слишком мало книг», позволил себе увлечься ею: она, эта мысль, потянула за собой, и я начал записывать свои истории, составлять из них книгу.
Не соглашусь также с лишением ex catedra «негуманитариев» права писать беллетристику. Считаю, что их взгляд на мир порой может оказаться и аналитичным и поэтичным одновременно. По-моему, прав был культовый французский поэт, драматург и график Жан Кокто, когда сказал, что «поэзия — точная наука». В свою очередь, Ричард П. Фейнман, физик, нобелевский лауреат, несравненный популяризатор науки, умеет так рассказывать о физике, что у слушателя складывается впечатление, что он слышит стихи.
Я уверен, что если бы Эйнштейн писал стихи (подозреваю даже, что писал, только не отважился публиковать), то Германия могла бы гордиться еще одним великим поэтом.
Чувственность физика, по-моему, ничуть не меньше, чем чувственность полониста. Физиков очаровывают не только тензорные уравнения или формализм концепции суперсимметрии для квантовой теории гравитации. Они могут закрыть свои книги и склониться, например, над страданиями других, так, как это делает Иоанна Охойска, с которой я учился несколько лет в Торуни, до тех пор, пока на четвертом курсе она не оставила физику и не занялась астрономией, чтобы потом, через многие годы, заняться чем-то более важным.
Кстати, упомянутый выше Эйнштейн умел видеть мир не только как продолжение взрыва бесконечно плотной материи в особой точке пространства-времени Вселенной. Не кто иной, как он, является автором высказывания, которое можно было бы приписать скорее Оскару Уайлду, чем ему: «Есть только два способа жить. Один — так, как будто ничто не является чудом. Второй — так, как будто всё является чудом». Я не понимаю, почему описание этого «чуда» должно быть отдано на откуп «литераторам» — что бы ни значило это слово, — а, например, не физикам или компьютерщикам. Обусловленный знанием точных наук взгляд на жизнь, на исчезающее время порождает совершенно иные рефлексии. Знание о том, что карликовая звезда, каковой является Солнце, это разогретый теплом термоядерных реакций соединения четырех протонов водорода в ядро гелия газовый шар, не помешает никому, даже космологу, восхищаться заходом солнца на пляже в Устке. Убежден, что если бы я не был физиком, то никогда бы не написал:
«Время, оно как гравитация, которая морщит Вселенную, или словно падающая капля дождя, которая морщит поверхность лужи или озера. Только кое-кто успевает уйти, пока эта капля упадет» («Любовница», рассказ «Менопауза»).
Я не думал, что одно это предложение может оказаться для кого-то настолько важным, что человек захочет написать мне:
Уважаемый пан!
Вы наверняка помните сентенцию Эпикура о смерти. («Самое большое зло, смерть, нисколько нас не касается. Потому что, пока мы живы, смерти нет, а когда есть смерть, то нет нас».) Я «носилась» с этой сентенцией, потому что я все время здесь и сейчас — по крайней мере физически… Но дело дошло до измены: какие-то полгода назад я влюбилась, точно в Ника Кейва, в Вашу «Менопаузу». Точнее, в одно предложение, которое всегда доводит меня до слез: «Время, оно как гравитация, которая морщит Вселенную, или словно падающая капля дождя, которая морщит поверхность лужи или озера. Только кое-кто успевает уйти, пока эта капля упадет». Видите ли, я не хотела бы в этом часто абсурдном существовании забыть сказать что-то важное, перестать любить, забыть простить, забыть о сопереживании прежде, чем упадет капля. Я боюсь что-нибудь упустить и позволить кому-то уйти без прощания, без прощения, без надежды…
Как Вы меня растрогали!!! Спасибо!!!
Иоанна Фалдзинская (e-mail: [email protected])Меня так и тянет писать о науке, потому что для меня наука, кроме всего прочего, это еще и спектакль.
О присутствии науки в моей литературе я часто рассказывал в своих интервью. Особенно четко это прозвучало в ответах на вопросы Анны Зарембы, журналистки из белостокского ежемесячника «Культура».
Я — верующий в Бога физик…
(«Культура», Белосток, январь 2003)
Анна Заремба (АЗ): Вы ученый. Как получилось, что Вы пришли в литературу? Что пишете рассказы, романы? Ведь не часто случается, что ученый становится хорошим прозаиком. Писать — это было Ваше хобби, которое Вы в один прекрасный момент решили обнародовать, а может, с самого начала в Вас «гнездились» две души: рационалиста-ученого и писателя — рассказчика историй.
Януш Л. Вишневский (ЯЛВ): Кроме сочинений, которыми я доводил до слез мою учительницу польского в техникуме, до 1998 года я ничего, что называется, «литературного» не писал. Кроме того, я не слишком охотно отзываюсь на обращение «прозаик». Ибо в этот момент я ощущаю дискомфорт и чувство принадлежности к группе, к которой я (пока еще) не имею права причислять себя. Это произошло вдруг. Сел и начал писать. Даже если во мне, как Вы говорите, «гнездились» две души, то до ноября 1998 года «писательская» душа была где-то глубоко скрыта и молчала. Самое главное в том, что я пишу. Полагаю, что люди могут рассказать много прекрасных историй, ради которых стоит читать. Потому что литературная фантазия останавливается у границы, за которой только настоящие человеческие истории.
