Дина Рубина - Синдикат
«…И устроит Господь на горе Сион для всех народов пир из тучных яств, пир из чистых вин… И сметет Он на горе этой покрывало со всех народов, и явит все племена… Уничтожит Он смерть навеки, и отрет Господь Бог слезы со всех лиц, и позор народа Своего устранит Он на всей земле…»
Я сидела перед экраном компьютера, обреченно уставясь в наполненные болью, бессердечно ранящие, но и дающие великую надежду послания этого неуловимого малого.
— Все, все… — сказала я себе, — моя каденция закончена, я уезжаю…
…Закрыла глаза, глубоко вдохнула и залюбовалась плотным атласно-голубым глотком, заполнившим мою носоглотку и медленно потекшим по гортани вниз, в легкие… По мере продвижения он теплел, менял цвет к зеленому, нагревался до оранжевого и к концу своего путешествия накалился, стал пунцовым и жарким, растопил нутро, расплавил мягкие кости…
Я стала медленно выдыхать, понижая температуру тела и шалея от сознания, что впервые мне удалось проделать этот Маринкин трюк… А выдыхая, одновременно погружалась в глубоководную пустоту, и когда выдохнула все, до последней молекулы, ощутила, что исчезаю…
я исчезла…
оставила в покое этот мир…
отдыхала от него…
и мир отдыхал от меня…
…я вынырнула из детского садика, поднялась над тополями и, ловко отгребая упругий воздух твердой гипсовой рукой, — единственным вещественным доказательством моего существования, — понеслась в потоках седого рваного дыма, взбираясь все выше и выше… прорвала головою тонкую плеву нижнего мира и вылетела вдруг на небесную стремнину, несущуюся полно, всеохватно и мощно…
И мгновенно на бескрайнем поле передо мной закувыркались, выстраиваясь в картинки, персонажи гигантского космического комикса: служители, наемники и обслуга Синдиката; могущественный гордый Норувим с ктубой своего предка, Клара Тихонькая и Савва Белужный с необходимой всем Катастрофой, Эсфирь Диамант с душевным словом… клуб Фиры Будкиной в полном составе, Галина Шмак с двумя рулонами в обеих руках: версткой очередного номера газеты и обоями в деликатный цветочек… Ревердатго, с лицом сокрытым в тумане своей смертной тоски, и Марина с Пушкиным, похожим на официанта из армянского ресторана, и блаженный старец Авадий, причисленный к лику святых, в потертой куртке швейной фабрики города Ришон ле-Циона; тут было иудействующее племя из провинции Гудрон, и отряд снежных людей с Тянь-Шаньского перевала… — я не успевала заглядывать в лица, узнавать, ахать, кивать, приветствовать… — там были все, все, все, кто хоть раз звонил мне за эти три года, кого мельком и неосознанно я видела в толпе, — все статисты, уплывающие на эскалаторах моего метрополитена, все пассажиры раздолбанных моих поездов… Они выкрикивали в прозрачные пузыри у рта какие-то слова бесшумными голосами и двигались в затылочек, пристраиваясь в хвост небывалой доселе очереди…
Бесконечная вереница моего народа, моего вселенского народа выстраивалась и восходила по широкому, как мост, трапу на гигантский корабль, в едином, — без конца и без края, — трагическом комиксе…
И впереди были трое: папа, с отдельно упакованными в пакет ножками, мой канадский покойник-однофамилец с размолоченной в кровь блаженно-пьяной рожей, и последний еврейский ребенок в ночи, ангел с сияющими кудрями…
А за ними перли все десять потерянных колен, восстановленные нашими департаментами не за страх, а на совесть, подобранные один к одному, — дети, старики и старухи, идиоты и гении, проходимцы и праведники, пламенные борцы и вороватые пьяницы, бомжи, академики, плясуны, слесаря… — все, забывшие, кем они были и не подозревающие — кем станут…
И царственная стая цветных иерусалимских львов сопровождала эту неисчислимую рать… Вел их огненный ангел-пироман, поджигающий мир в отместку за все его подлости и безумства, в назидание народам и странам.
И я, блудница забытая, безропотно пристроилась в хвост этой великой очереди.
Легко и дружно мы поднимались по трапу на гигантский корабль, увозящий нас через Эгейское и Мраморное моря к Земле Обетованной, мы восходили в край, обещанный абстрактным Богом из вечно недостижимого будущего — своему безумному жестоковыйному народу, своему забывшему, растерявшему обетование народу, играющему с огнем во все времена…
Мы восходили в Иерусалим, лежащий на водах текущих и на водах застывших, мы вплывали в Иерусалим — в Венецию Бога, — по каменным каналам которой текла и текла жертвенная кровь, омывая подножия золотых львов, стерегущих неумолчный ее, звенящий прибой…
…Очнулась я на диване в своем кабинете, со звенящей головой, в расстегнутой блузке и с Машиным, пропитанным нашатырным спиртом, платочком на лице.
— Так. В чем дело? — строго спросила я, садясь и ловя пуговку блузки еще бесплотными пальцами левой руки.
— Вы грохнулись в обморок, — доложил Костян. — Маша услышала какой-то шум, вбежала, а вы лежите головой на клавиатуре…
— Дураки, — сказала я сурово, — это обычная медитация…
Они все стояли вокруг меня, растерянные и испуганные. У Маши в руках была какая-то папка. Я улыбнулась:
— Ну-ну, спокойно, я еще жива… Маша, что это у тебя?
— Рукопись, — сказала она… — от Кручинера, наложенным платежом, вот: «Мое высокое Слово»…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Той же ночью мы покидали Россию.
— Э-х, Ильинишна, — приговаривал Слава, подтаскивая чемодан к багажнику, — хоть обниму вас по случаю, на прощание-то… С такой бабой три года ездил, и кто поверит — чисто евнух!
В последний раз мы промчались свободной Якиманкой, вылетели на мост, оставили по левую руку празднично подсвеченный Кремль…
— Постойте! — воскликнула я, — заглянем на минуту в Синдикат!..
— А ты не наелась ли, по уши?.. — недовольно заметил Борис…
— Я забыла вычистить компьютер от разного мусора. Неудобно… Там с «рабочего стола» надо выкинуть несколько папок… Да это секундное дело, мы успеем.
— Как скажете, Ильинишна…
Слава остановил машину на углу у «Гастронома».
Я вышла и торопливо приблизилась к воротам детского садика. В полной тьме горело только окно охранника на первом этаже. В нем маячила голова Эдмона, — выходит, дежурил сегодня он. Я нажала кнопку звонка.
— Кто это? — спросил он грозным окриком ночного стража.
— Эдмон, это я… — торопливо ответила я в микрофон на иврите, полагая, что в темноте он мог меня не узнать. — Мне нужно к себе на минуту…
