Елена Катишонок - Свет в окне
Опомнившись, мотнула головой:
– Нет, слушай… Я так не согласна.
– Расскажешь, расскажешь своими словами, – непререкаемо повторил он и подтолкнул ее ко входу.
Люди напирали сзади, и Ольку буквально внесло в зал.
Свет еще не начал гаснуть, как в проходе между креслами появился Олег и начал делать ей какие-то знаки. Задевая колени сидящих, она торопливо подошла.
– Быстрее! На твое место сядет вот этот парень, а мы на балкон!
«Этот парень» вяло кивнул Ольге и двинулся к ее креслу. Они с Олегом взлетели по лестнице, сели, запыхавшись, в темноте – свет остался только на занавесе.
Таких чудес не бывает, и все-таки оно произошло. Чудо стоило дорого, но не Ольге, а парню, который оказался другом Олега и – позднее – свидетелем на их свадьбе. Накануне «Гамлета» он поссорился со своей девушкой и, как выяснилось, окончательно: на «Гамлета» она не пришла.
Проспект уходит вперед, ровный и прямой, почти бесконечный – да так и казалось в детстве. Захотелось к морю. Поворот направо – и шаг невольно замедляется, потому что вместо «вафельного» тротуара под ногами песок. Ноги сами по себе становятся ленивыми, спешить никуда не хочется. Только дети бегают, поднимая тучи песка, и возмущенная мамаша впереди замахнулась полотенцем на своего отпрыска.
Давно знакомое дивное ощущение, когда сбрасываешь туфли и ноги погружаются в песок. Здесь, на подступах к пляжу, он еще прохладный, но будет становиться теплее и теплее, как в игре, когда у тебя завязаны глаза. Песок скорее белый, хотя его принято называть «золотым». Он податливый и в то же время упругий… волшебный песок!
В дюнах лежат загорающие, распластавшись на спине или на животе. Солнца по-прежнему не видно, но как-то оно просачивается сквозь тонкие облака, поэтому женщины то и дело отгибают бретельки купальника, критически рассматривая загар. Если стоять или идти, то все тело обдувает легкий и ровный ветерок от моря, но здесь, за дюнами, жарко.
Из-за высокой травы показалась детская панамка, за ней вторая, третья – детский сад. Сбоку шла дородная женщина в открытом сарафане. Она поминутно оборачивалась, держа ладони так, словно приготовилась аплодировать. Панамки гуськом миновали дюны, и женщина хлопнула в ладоши: «Остановились, старшая группа! Остановились и ждем». Ребятишки послушно остановились, кто-то пританцовывал на песке.
Как хорошо помнился детский сад, «остановились, старшая группа», сумасшедшая радость купания, потом возвращение на дачу. В детском саду Олька выучила гладкое и веское, как булыжник, слово «коллектив». С коллективом надо было держать ухо востро. Только в море, в серо-сизой воде коллектив превращался в хохочущих от счастья детишек.
Детский сад. Особый институт, со своими законами и правилами. Родителям разрешалось приезжать один раз в две недели, в воскресенье. В «родительское воскресенье» никто не рвался на пляж, мальчики не дрались, и все детишки, нарядно одетые, с нетерпением приникали к забору, глядя на проносившиеся электрички: едут?..
Они приезжали, долгожданные родители; Олька замечала бабушку в любой толпе, подбегала – и утыкалась лицом, вдыхая знакомый любимый запах утюга, покоя и уюта. Молчала и долго не могла говорить, чтобы не заплакать от отчаяния: бабушка уедет! В шесть лет ребенок не умеет осмыслить и объяснить свое отчаяние вместо радости, но чувствует его особенно остро, потому что это было именно отчаяние: ведь если бабушка приехала, то она непременно уедет. Не важно, что уедет в конце дня, через много часов; уедет, уедет. И молчала, чтобы не заплакать, и не понимала, как другие дети могут смеяться и капризничать, ведь от них тоже уедут.
Очень много тоски вмещается в две недели.
Бабушка тоже молчала. Одной рукой прижимая к себе девочку, второй доставала из сумки стеклянную трубочку с крупными белыми таблетками и клала одну под язык. Так, обнявшись и ничего не говоря, они шли в лес, минуя счастливые семейные трапезы, где шипел открываемый лимонад и слышались обрывки реплик: «Ягоды потом, ты сначала покушай как следует…», «…мама тебе селедочки привезла, как ты любишь. Вам селедочку-то не дают в садике?» Замолкали чужие слова, смех оставался позади; бабушка крепко держала ее за плечи, они уходили далеко, где никого вокруг не было, никакого коллектива.
Как показала жизнь, с коллективом надо было держать ухо востро не только в детском садике. Неприязнь к обтекаемому слову и к его смыслу Олька чувствовала, когда надо было приноравливаться к коллективу школьному, но все же это было легче: помогла детсадовская прививка. Да и как мог ребенок, выросший среди трех любящих стариков, с легкостью влиться в «старшую группу» – громкую и уверенную орду чужих детей, которые привычно жили по «распорядку дня», что само по себе было для Ольки непонятно. Как непонятна была новая еда: она долго считала молочно-овощной суп и макароны по-флотски наказанием для тех, кто плохо ест, словно такую еду можно есть хорошо. Непонятна была странная необходимость раздеваться и ложиться в кровать среди бела дня. Воспитательница в белом докторском халате ходила между рядами кроватей и проверяла, все ли лежат правильно, то есть на правом боку, положив под щеку сложенные руки.
Руки, а не угол одеяла.
…Ребятишкам, наконец, разрешили купаться, и на темном влажном песке белели снятые панамки. Воспитательница в сарафане стояла по колено в воде с привычно поднятыми для хлопка руками: «Окунулись! Окунулись дружно! Кто там брызгается, Скворцов?».
Коллектив – это когда тебя называют по фамилии.
…Запомнился день в самом конце лета – до переезда в город оставалось недели две. По утрам было прохладно, и детей выводили на прогулку в свитерах, кофточках и непременных панамках, и не на море, где был сильный ветер, а в лес. Здесь, в маленькой рощице, воспитательница взяла ее за руку и сказала: «Там за сосенкой тебя кто-то ждет», – и легонько подтолкнула в спину. Не дойдя до сосенки, Олька увидела чудо: над тропинкой свисали с куста грозди ярко-рыжих ягод, похожих на салют, и она встала как вкопанная. За сосенкой виднелось что-то серое; рукав?..
– Мама!..
Мама с улыбкой вышла на тропинку, и Олька кинулась, прижалась к серому жакету, поцарапав щеку брошкой на лацкане. Прижималась крепче и крепче, словно хотела врасти в маму, в любимый жакет, в мамин запах, совсем не такой, как у бабушки, другой: крепких духов, папирос и теплого шелка блузки. Мамин запах.
Это было не «родительское воскресенье» – обычный будний день, но Ольку отпустили погулять – с мамой! – до обеда. Выглянуло солнце, стало можно снять кофточку, а потом мама легко подпрыгнула и сорвала ветку с веселыми ягодами. «Это рябина, – объяснила мама. – Какая ты неразвитая, Лялька!» Мама весело сказала: «Пойдем пошатаемся», и Олька добросовестно закачалась из стороны в сторону. Оказалось, это делать было вовсе не обязательно, достаточно просто гулять. Ничего из «шатания» не запомнилось, потому что смотрела только на маму и, не отпуская маминой руки, поминутно забегала вперед, чтобы видеть мамино лицо.
