Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят
Он улыбнулся немного устало и ответил, что не дело жить через кого-то — свою жизнь надо выстраивать самому. Он будто хотел мне что-то сказать, но не знал как.
И продолжал свой рассказ.
На студии «Парамаунт» никто не относился к нему всерьез. Его брали на роль за внешность. По сути, им затыкали дыры. Главные роли всегда предлагали сначала Гэри Куперу, а если тот отказывался — Джорджу Рафту или Фреду Макмюррею. Кэри Гранту отводилась роль элегантного статиста. От него требовалось ненадолго появиться в фильме, всегда в одном и том же облике: высокий, красивый, импозантный, руки небрежно засунуты в карманы. Но годам к тридцати это амплуа стало ему надоедать. Тем более что на студии появлялись одаренные новички, например, Марлон Брандо.
— Я наблюдал за актерами и актрисами, внимательно смотрел и учился. В кадре важна не искренность, важно держать ритм. Надо найти свой ритм и выстроить всех под него — вот тогда ты действительно будешь жить на экране, а все остальные стушуются. Только мне никак не давали этого сделать…
И вот в один прекрасный день Джордж Кьюкор пригласил его сниматься с Кэтрин Хепберн в фильме под названием «Сильвия Скарлетт». Этот фильм я тоже не видел. Но именно после этого фильма он стал по-настоящему известным. Для всех, кроме него, картина оказалась провальной. Но он в ней был великолепен!
— А знаешь, почему мне удалась эта роль, my boy? Потому что в ней я был одновременно и Арчи Личем, и Кэри Грантом. И все вдруг встало на свои места. Я чувствовал себя уверенно, хорошо, я освободился. Всю жизнь я стремился быть на экране самим собой — и понял, что это едва ли не самое трудное. Потому что для этого нужна ломовая уверенность в себе. Я наконец позволил себе такие выражения лица, движения бровей, позы, которые я ни у кого не перенимал. Это было мое, мое собственное. Я создал свой стиль.
Он разом стал известным актером. На «Парамаунте» ему предложили новый контракт, старый как раз заканчивался. И тут он выкинул совершенно невообразимый финт: он отказался. Решил работать сам по себе. Это было очень рискованно. По тем временам это было чудовищно дерзкое решение.
В нем проснулась мальчишеская энергичность Арчи — уличного пацана, который в четырнадцать лет поступил в Бристоле в труппу бродячих актеров, в шестнадцать заявился в Штаты, потолкался в театре и перебрался в Голливуд. Вот этот мальчишка ему нравился, им он хотел быть — а не куклой, которую дергают за ниточки в «Парамаунте». Он хлопнул дверью.
— Если бы я тогда не ушел, я бы так и остался во все бочки затычкой, и все. А так мне светило либо сгинуть в полной безвестности, либо стать наконец таким актером, каким мечтал… А ты хочешь поступать в эту свою Политехническую школу?
— На самом деле не очень… Но это очень хороший институт. Лучший французский вуз.
— Ты сам решил поступать?
— Нет, родители…
— Тогда подумай хорошенько — чего ты сам-то хочешь? Потому что, не обижайся, но из того, что ты рассказываешь, у меня создается впечатление, что ты в своей жизни не актер, а статист. Ничего сам не решаешь. Делаешь, что тебе скажут.
Слышать это было обидно.
— Вы тоже долго делали, что вам скажут.
— Потому-то я тебе и говорю, что так жить не надо! В какой-то момент надо взять себя в руки и начинать все решать самому.
Когда он об этом говорит, кажется, что все так просто…
Он снова рассказал мне про место за туманом. Он нашел свое место.
Это был волшебный вечер.
Мы поужинали вдвоем. Он заказал ужин в номер, обслуживали нас по-царски. В салате он выбирает только самые красивые, ровные листочки, прочие не ест. Ничего себе! Дома у нас надо все доедать до последнего листика, даже подвядшие. Но я решил есть как он, некрасивые листья оставил на тарелке. Правда, их было немного. Я купался в роскоши. По-моему, у меня даже поступь изменилась, когда я вышел из гостиницы: я шел, засунув руки в карманы, и насвистывал.
Родители сидели в гостиной в пижамах и халатах, с мрачным видом. Я объяснил, что мы ходили с Женевьевой в кино и фильм нам так понравился, что мы остались на второй сеанс. Не забыть бы ее предупредить, чтобы она не проболталась!
12 января 1963 г.
Я рассказал Женевьеве, что провел вечер с ним, а родителям сослался на нее. Она опустила глаза и спросила: «Ты что, влюбился?» Я ответил, мол, спятила? А она говорит: «Ну так докажи, что нет! Поцелуй меня!» Мне совершенно не хотелось с ней целоваться, но пришлось, иначе она бы меня раскусила. Я коснулся ее пушка над верхней губой… Просто дотронулся губами до ее губ, не крепко, не взасос, ничего такого! Она положила голову мне на грудь и вздохнула: «Теперь мы помолвлены!» У меня по спине скатилась капелька холодного пота…»
— Мама, мама! — кричала Зоэ, вернувшись из школы. — Ты где? Что ты делаешь?
— Читаю дневник Юноши.
— А, и докуда ты дочитала?
— Он только что поцеловался с Женевьевой.
— Фу! Зачем?
Жозефина объясняла. Зоэ слушала, опершись щекой на руку. Рассказывая о Юноше дочери, она училась лучше его понимать. Проникала в его мысли. Не судила его, нет, — превращала в героя своей книги. Она словно пропитывалась им насквозь. Вот так, думала она, и надо писать: нужно понять персонажа, набрать как можно больше мелких деталей, дать им настояться, в определенный момент произойдет щелчок — и он оживет. И останется просто следовать за ним, смотреть, что он делает.
— Тебе не скучно мне рассказывать? — спрашивала Зоэ.
— Наоборот, мне интересно. Это как рассказывать самой себе. Почему ты думаешь, что мне скучно?
— Потому что у тебя иногда бывает плохое настроение, у меня такое чувство, что я тебе действую на нервы. Раньше ты была другая. Раньше тебе всегда можно было рассказывать о чем угодно, когда угодно, и ты всегда слушала…
— А сейчас я меньше слушаю?
— Ну да, — кивала Зоэ и прижималась к матери.
— Сейчас я все время зверую?
— Хорошее слово — «зверую», я его запишу в блокнот. Слушай, а тебе неинтересно, кто это на самом деле — Юноша?
— Интересно, я хочу дознаться кто. Присматриваюсь ко всем особям мужского пола в нашем доме.
— Еще не нашла?
— В корпусе Б, кроме мсье Дюма, не представляю, кто бы это мог быть.
— Это тот, что всегда пудрится белой пудрой?
— Да.
— А в корпусе А? Мерсон? Хотя нет, он слишком молодой… Пинарелли?
