Кэтрин Портер - Корабль дураков
Баумгартнер сидел в баре; клоунский грим его размазался, фальшивая борода валялась под стулом, он неловко потянулся за ликерной рюмкой, толкнул чашку, пролил кофе на салфетку. И молча заплакал, в растерянности утирая рот, лоб, глаза салфеткой, как платком. Жена не спускала с него глаз, жестких и темных, точно два агата, и, понизив голос, сказала сурово:
— Все очень стараются на тебя не смотреть. Тем самым, надо полагать, ты не делаешь из себя всеобщее посмешище.
Залпом, не чувствуя вкуса, он проглотил бенедиктин — лучшее дорогое угощенье после праздничного ужина. Поверх стопки блюдец, выросшей между ними, дотянулся до жениной руки, легонько постукал по ней указательным пальцем. Она только и увидела за салфеткой один заплаканный унылый глаз да угол рта, дрожащий от невысказанных упреков.
— Mein Liebchen[75], — сказал он, — разве ты забыла? Сегодня ровно десять лет, как мы поженились.
— Что тут вспоминать? — беспощадно спросила она. — Что это были за десять лет? Сущий ад, с самого начала — небольшой земной ад.
— Нет, — возразил Баумгартнер, — не с самого начала. Это неправда.
Жена поспешно перебила его, полная неистовой решимости все отрицать; она только и знала, что несчастлива, что все надежды ее обмануты, и не могла, не желала больше ничего помнить.
— Может, по-твоему, я не знаю, что это было! Хоть бы постыдился! Во что ты превратил нашу жизнь?
Он опять закрыл лицо салфеткой и сквозь салфетку простонал:
— Да-да, мне стыдно, мне всегда стыдно. Но я умираю, Гретель, ты же знаешь, я умираю, у меня язвы, а может быть, рак, откуда мы знаем? Я умираю, а тебе все равно, тебе всегда было все равно…
Жена наклонилась к нему через стол.
— Бросил бы наливаться спиртным с утра до ночи, был бы здоров. Ты сам хочешь болеть, хочешь меня замучить, хочешь всех нас погубить… теперь-то я понимаю. Ты меня ненавидишь. Ты все делаешь мне назло…
Баумгартнер расправил было плечи, но опять сник, покачнулся, оперся кулаками о стол.
— Хорошо же, — сказал он. — Это последняя капля. Думай, что хочешь. Хватит с меня, я и так зажился на свете, ни часу больше не стану терпеть эту пытку. Я убью себя.
— Ну конечно! — Жена похолодела от испуга и от гнева. — Опять та же песня! Интересно, когда и как ты на этот раз намерен покончить с собой? Хотела бы я для разнообразия узнать твои планы.
— А вот возьму и сию минуту брошусь за борт! — Баумгартнер залпом выпил кофе. — Это будет… — Он с маху грохнул чашкой о стол, она разбилась вдребезги, и несколько человек оглянулись, но тотчас же отвели глаза. Он перехватил все эти мимолетные взгляды и громко, неестественно и невесело захохотал. — Это будет самый верный способ!
— О да, — съязвила жена. — Ты устроишь великий переполох, и тебя вытащат, как Детку…
— А может быть, как того баска, — напомнил муж.
— Фу! — сказала она. — До чего ты противен.
С отчаянием он увидел, что она просто-напросто злится, она воображает, будто это всего лишь очередная ссора, но он-то зашел слишком далеко, отступать некуда; надо твердить свое, пусть она поверит наконец, что это не пустые слова, пусть, как надлежит жене, помешает ему осуществить угрозу.
Фрау Баумгартнер словно прочитала его мысли. Она видела, он ждет, как она поступит дальше, и с ребяческим коварством присматривается, прикидывает — долго ли она будет сопротивляться, скоро ли начнет уговаривать его, упрашивать, а он не сразу снизойдет к ее мольбам и согласится не умирать. И она скрестила руки на груди, откинулась на спинку стула, сказала устало:
— Перестань говорить глупости, никогда ты ничего подобного не сделаешь. Мне надоело, я иду спать, а ты можешь сидеть тут сколько угодно.
Баумгартнер вскочил как встрепанный, размашисто зашагал к ближайшей двери и лишь у порога оглянулся. Жена все еще сидела скрестив руки и не смотрела на него. Уже выйдя на палубу, он снова оглянулся, и оказалось — она вышла из за стола и идет в противоположную сторону, и за спиной у нее развеваются яркие ленты крестьянского чепца.
Ошеломленный таким предательством, такой неожиданной, непостижимой изменой, он неверной походкой поплелся вдоль борта; он непрестанно озирался — неизвестно откуда, но конечно же она вот-вот появится, уж наверно, она просто хочет его наказать, помучить несколько минут и сейчас выбежит откуда-нибудь из-за угла, бросится ему наперерез, станет удерживать, умолять, урезонивать, уже сколько раз так бывало. Он внезапно остановился, облокотился на перила, обхватил голову руками, будто и вправду собирается прыгнуть за борт. Перед глазами встают, опадают, снова вздымаются крутые валы, уходит из-под ног шаткая палуба, и — о ужас! — до дрожи ясно представилось: вот он мгновенье стоит на перилах, повисает над страшной бездной, наклоняется все дальше вместе с креном корабля и летит в пучину вниз головой, и в этот самый миг Гретель бежит к нему и, заломив руки, умоляет: «О нет, нет-нет, подожди, любовь моя, подожди, прости меня!»
Он в ужасе отшатнулся и едва не упал, едва не натолкнулся на миссис Тредуэл — она шла с мальчишкой, помощником капитана, Баумгартнер уже не раз видел их вместе. Морячок обнимал ее за талию, обоих кидало качкой то вправо, то влево, и они весело смеялись.
— Виноват, виноват, — сказал Баумгартнер.
Он все-таки удержался на ногах, согнулся в низком поклоне и даже попытался щелкнуть каблуками. Те двое кивнули, мельком глянули на него, небрежно ему помахали и пошли дальше; им безразличны его мученья, им и дела нет, что он готов покончить со своим жалким существованием, еще того хуже, они и вообразить не могут такого несчастья! Нет в них ни капли жалости и человеколюбия, совсем как в его бессердечной жене. Опять он подошел к перилам, крепко за них ухватился и снова, уже спокойней, стал созерцать волны океана и свое положение. Так вот как оно получилось, вот к чему он пришел, и дурак он был, что когда-то надеялся на лучшее! Это ли не трагедия — человек в отчаянии, а его покидает жена, та, кого он любил, кому верил, кому отдавал все лучшее! А он-то не сомневался, что она оценит его преданность, будет уважать его благородные побуждения, своей верностью поддержит его мужество, будет снисходительна к его слабостям, каковы бы они ни были, — разве найдется человек без слабостей? Он-то ждал, что она предоставит ему полную свободу и при этом будет блюсти порядок, сдержанность и приличия в их повседневной жизни — ведь на то и существует жена. И вот он стоит один в сырую, холодную сентябрьскую полночь над бурными водами океана, готовый покончить с собой, а она и пальцем не пошевельнула, чтобы его спасти. Она даже ехидничала, насмехалась, подстрекала его.
Да, это конец. Не может он это вынести. Не может и не хочет. Что за безумие на него нашло, как мог он хоть на минуту допустить подобную мысль — покинуть невинного ребенка, своего единственного сына, который столько обещает, оставить его сиротой, в сущности, на произвол судьбы. Бесчувственная мать, конечно, снова выйдет замуж, предоставит ребенка милостям отчима, как предоставила мужа беспощадным волнам океана. В Баумгартнере вскипела новая волна страха и возмущения, но и новая решимость, и в полутьме, спотыкаясь, он стал медленно пробираться к своей каюте; в голове не было ясного плана действий, но где-то глубоко внутри созрела уверенность: пора наконец свести счеты с этой женщиной, с этой змеей, которую он пригревал на груди своей десять долгих, убийственных лет.
Фрау Баумгартнер неслышно отворила дверь каюты и повернула выключатель, заслонив ладонью лампочку бра. Ганс лежал в постели, как лежал, когда она уходила. Он открыл глаза, заморгал и улыбнулся ей. Она подсела к нему на край кровати, спросила, не совладав с дрожью в голосе:
— Ты спал? Что видел во сне?
— Поспал немножко, — застенчиво ответил сын. — Я долго слушал музыку.
— А ты помолился на ночь?
— Забыл… — испуганно сказал мальчик, уверенный, что сейчас ему попадет.
Но мать погладила его по голове и поцеловала.
— Ничего, мы после помолимся. Хочешь, я расскажу тебе сказку?
Ганс порывисто сел, сна как не бывало.
— Ой, сколько мы плывем, ты мне ни одной сказки не рассказала!
— Бедненький! — Мать достала свое вязанье и опять села подле сына. — Про что же тебе рассказать?
— Про Гензеля и Гретель, — не задумываясь, ответил Ганс. — Это моя любимая.
— Ну, ты уже такой большой мальчик, а это сказка для малышей, — заметила фрау Баумгартнер, стараясь унять дрожь в пальцах, и начала вязать.
— Все равно я ее люблю, — застенчиво повторил Ганс. — Это ты мне свитер вяжешь?
— Да, и я хочу его докончить, пока мы не приехали в Бремерхафен. Я просто не могу ни о чем больше беспокоиться.
Наступило короткое неловкое молчание, Ганс смотрел на мать и силился понять, о чем это она, но тут она улыбнулась и начала:
