Щепа и судьба (СИ) - Софронов Вячеслав
— А я читал, нужно прижигать рану каленым железом. Ты готова?
Она ничего не ответила и так, молча, доковыляла до дома, опираясь на мое плечо.
— Лучше бы я вчера уехала, — сказала она негромко, когда я прижег йодом ранку и перетянул жгутом ее ногу, — так хотела уехать, словно чувствовала, добром это не закончится…
Я молчал, понимая, возражать сейчас бесполезно. Было бы лучше, если бы она вообще не появилась на свет, а теперь, голубушка, приходится страдать, как и всем остальным. Кто-то продвинутый заметил: пока человек чувствует боль — он жив; а пока чувствует чужую боль — он человек. Но когда чужой боли слишком много, ты чувствуешь себя подопытным кроликом. Ни более и ни менее… И ведь в чем парадокс, чужая боль, по себе знаю, гораздо больней своей собственной. Вот зачем она мне, чужая боль? Врагу не пожелаю. Тут от своих собственных страданий-переживаний не знаешь куда спрятаться, а ежели к тебе начинают очередь занимать, мол, человек хороший, прими на себя страдания наши, авось полегчает. Не знаю, как им от того, но мне чужого не надо. Ни доброго, ни худого. Пускай сами разбираются, коль заработали, зачем же лишать себя того, что лично тебе по праву принадлежит.
Мало мне было больного пса с перебитой лапой, тут еще хромой Дед объявился, а следом Сабрина, змеюкой укушенная. Да еще неизвестно, что там с Вакулой стало после ночной аварии. Явно, как всегда, пьяненький ехал, но он же того вовек не признает. У него почему-то обязательно кто-то со стороны виноват. А он — ангел небесный, всеми любимый и уважаемый. И не объяснишь ему, не втолкуешь, что рано ли, поздно ли, а за дела свои ответ держать придется. Если не перед людьми, коль ему до них дела нет, то перед Богом уж точно спросится за все и сразу.
Абзац девятый
Все эти мысли крутились у меня в голове, пока вез в город мигом притихшую грумершу, молча сидевшую сзади и постоянно ощупывающую на глазах распухавшую ногу. Нет, она не голосила, не ругала меня последними словами, чего, если честно, очень даже от нее ожидал. Сидела стиснув зубы и лишь иногда постанывала, когда машина подпрыгивала на очередной выбоине. И я предпочитал отмалчиваться. Понятно почему. Ничего хорошего в свой адрес все одно не услышу, в чем уже убедился, а укоры и нарекания мне совсем ни к чему.
Откуда ей знать, что и без нее ругал себя последними словами, за то, что не предупредил, не уследил, не заставил влезть в сапоги, не помчался впереди нее с прутиком, не проверил заросли свои на наличие гадов. Да, виноват. Виноват, как хозяин, подставивший гостью под этакую неприятность. Виноват, как мужчина, не уберегший женщину, доверившуюся ему. И вины своей не отрицаю и списывать ее с себя не собираюсь. Вина она будто шрам. Зарастет, зарубцуется рана, а след останется. Причем на всю жизнь. До смерти. А некоторые наши вины и нас, глядишь, переживут и у многих в памяти останутся. Бывают такие, которых ни в одном уголовном кодексе не сыщешь, но они пострашней тех будут, что законом прописаны.
К примеру, скажешь человеку правду о нем, а он пойдет да в реку кинется. От правды твоей. Но ведь лгать грешно, то каждый ребенок знает. Ты должен честным быть, как Павлик Морозов, и правду-матку, какой бы она ни была, но до всех донести. А остальное тебя не касается. Если промолчишь, ты же и виноват, поскольку скрыл правду. Как тут быть? У кого совет спросить, научиться быть и честным и добрым, и боль никому не причинять? Ой не знаю. Вряд ли есть такие советчики, у которых ответ на все готов. Я к их числу ни по какой статье не гожусь…
Уже возле самой больницы, благо она прямо на въезде в город стоит, глянул на Сабрину, а она вроде как спит. А может, и не спит, а яд уже добрался до самого сердца, и она, того гляди, с жизнью вот-вот распрощается? Совсем худо мне стало, чуть не врезался на повороте в автобус, что навстречу ехал. Спасибо водиле, уступил дорогу и даже не засигналил истошно, как то у нас принято. Влетел в больничную ограду и сразу к приемному покою. Выскочил из машины, бросился к задней двери, открыл и приготовился к худшему. Но все в порядке, Сабрина незамутненным взором на меня глядит и руку мою отталкивает, сама вылезла и поковыляла все также молча к больничной двери. Я следом, пытаюсь опять под локоток ее подхватить, дверь открыть, а она мою руку отбрасывает, и все сама да сама. Хотел уже повернуться, сесть в машину и уехать. Мавр своё дело сделал, можно и восвояси. Но вот что-то мешает мне вопреки здравому смыслу так поступить. Плетусь следом…
Абзац десятый
Оформили собачью парикмахершу как положено и увели под белы ручки куда-то там, а на меня даже никто внимания не обратил. Картина маслом: «Не ждали». Да и мне как-то не по себе быть непонятно кем: то ли спасателем, то ли злым искусителем. Ни та, ни другая роль меня не устраивала. И чтоб зря времени не тратить, решил Вакулу проверить. Узнал быстренько, в какой он палате после вчерашней автодорожки, и айда наверх мимо охраны, что лишь для вида у приемного покоя сидит, сама себя и то вряд ли убережет.
Прошел мимо медсестер, которым ни до кого дела нет, хоть и ворчат практически на каждого неурочного посетителя свое привычное «ходют тут всякие», но больше по выработанной привычке, связываться не хотят. Зачем им лишние головняки? Нашел нужную палату, дверь в которой открыта настежь, и увидел у окна лежащего в гипсе Вакулу, а рядом, кого бы вы думали? Правильно, Деда, с которым расстались не далее как вчера.
— Общий привет болящим! — поздоровался с порога. В палате стояло то ли шесть, то ли семь коек, и на каждой лежало по перебинтованному мужику. Словно фронтовой медсанбат после неудачной атаки. Выходит, война не окончена, вот только нас о том никто не оповещал. Тайная война, но с реальными жертвами и покалеченными.
— Привет… — недружно и с какой-то угрюмостью в голосе отозвались с разных концов палаты болящие.
Поздоровался с Вакулой, поинтересовался, что у него. Оказалось, какой-то сложный передом в бедре, после неудачного наезда на столб, стоящий на повороте близ дороги.
— Понаставили этих столбов, — то ли шутя, то ли серьезно прокомментировал он свою неудачу. И тут же поинтересовался: вмазать есть что?
— Доктор намажет чем надо, — ответил в тон ему, — больничный режим нельзя нарушать, а то переправят в наркологию на комплексное излечение.
Он зло глянул на меня, не понимая, шучу или говорю всерьез, а я, чтоб не вступать с ним в перепалку, уже присел на кровать к Деду.
— А ты хоть с чем? Тоже с ногой, что ли?
— Ну да, мать ее! Так, разбарабанило к хренам собачьим, ступить больно. Правильно ты говорил, гвоздь, тудыть его, растудыть, заразный оказался.
— Не заразный, а ржавый, а может, потом какая дрянь в рану попала, — внес свою поправку, но вряд ли ему стало от того легче.
— А ты чего, специально зашел нас проведать? — спросил он, как всегда, серьезно и сосредоточенно, словно от моего ответа зависела его дальнейшая судьба.
— Да тоже пациентку привез, гадюка цапнула, — пояснил, не вдаваясь в подробности.
— Вон оно чего… — вздохнул Дед и замолчал.
Я уже собрался было уходить, как вдруг Вакула, взмахом ладони подозвал меня к себе. Я наклонился, ожидая, что он опять будет просить спиртное, но он завел речь совсем на другую тему
— Слышь, чо скажу, у тебя уазик на ходу?
— Да ездит покуда, только бензинку жрет немеренно, я его только в грязь завожу, когда выбраться надо, а так не трогаю. А зачем он тебе?
— Тут дело такое, капканы у меня в лесу стоят настороженные…
— И что с того? — не удивился ничуть его сообщению, зная, что он промышляет втихушку добычей медведей, иначе говоря, браконьерствует.
О том знали все в деревне, но молчали, не желая связываться с ним из-за его пакостного характера. Да никому особо и дела не было до несчастных медведей. В Гринписе никто из наших деревенских не состоял, и так уж повелось, что хоть браконьеров втайне, может быть, и осуждали, но и доносить на них не решались. В наших краях грех не воспользоваться дарами природы, будь то грибы, ягоды или любая живность. Отродясь народец деревенский и лосей валил, и, кто посноровистей, на медведей ходили. Разве их кто когда жалел? Зверь, да и только. А раз зверь, значит и бить надо. Иначе как его добывать? Живьем он в руки точно не дастся… Вакула же на этом деле поднаторел и, по слухам, каждое лето брал одного, а то и несколько медведей, ставя в укромных местах капканы на них. Но у нас с ним о том разговора никогда не было, а сейчас признался, потому что больше не к кому обратиться.
