Захар Прилепин - Дорога в декабре
Братик и его гостья явно, скажем так, разлучились — это было понятно по интонациям их всполошенных голосов.
Я увидел, как братик в красивых семейных трусах и просторной майке, не забыв надеть тапки, пошлепал в комнату к заходящемуся в крике Рубчику, а следом, голенькая, выбежала его спутница. Она встала у дверей на цыпочках, пытаясь понять, в чем дело, тем более что Рубчик начал хрипло рыдать и кликать свою маму, громко ударяя коленями о дно дивана.
Девушка была стройна и черноволоса, к тому же у нее оказались крепкие нервы: не дожидаясь, когда братик разберется с источником крика, она легко упорхнула в ванную комнату, даже своих легких тряпочек не прихватив. Лица ее рассмотреть не удалось.
Раскрыв балконную дверь, я кинулся к братику. Заперевшись в малой комнате, мы раскрыли диван и увидели Рубчика.
На лице его разом, в доли мгновения, сменилось несколько неизмеримо глубоких эмоций: исчез черный, кромешный ужас, пришла легкая надежда и следом выглянуло удивление, еще не рассеяв, впрочем, страха.
— Вы… Вы откуда?
— Хули ты орешь, Рубило? — спросил братик злым шепотом. — Хули ты орешь?
— Мне приснилось, что я в гробу! — сказал Рубчик таким высоким голосом, каким не говорил никогда — я по крайней мере не слышал. — В гробу! Я не в гробу?
Он сел в ящике для белья и огляделся.
— Зачем я тут лежу? — спросил он.
— На, Рубчик, покури! — предложил ему братик и сунул в зубы сигарету, тут же поднеся горячий лепесток зажигалки.
— И выпить! — сказал Рубчик хрипло и капризно.
Братик выглянул в коридор, осмотрелся — в ванной еще шумела вода, — сбегал на кухню и вернулся с недопитым стаканом водки и огурцом:
— На-на, и выпей. Только не ори больше.
Рубчик брезгливо вылез из ящика, быстро выпил водки и закусил брызнувшим огурчиком. Мы сложили диван, и Рубчик упал на подушки: ноги, видимо, все еще не держали его. Он с удовольствием оглядывал комнату, удивляясь своему возвращению в мир.
— Дай еще закурить, — сказал он мне.
Я дал ему сигарету и даже пепельницу принес: Рубчик вновь примостил пепельницу на грудь.
— Ой, пацаны, — сказал он сипло. — Как страшно на том свете, бляха-муха.
Братик, склонившись к Рубчику, в двух словах объяснил, что происходит, и Рубчик всполошился:
— А мне? А я?
— Погодь, — сказал братик. — Лежи тут тихо. Я решу вопрос, понял?
— Жду! — сказал Рубчик и улыбнулся.
Улыбка оказалась ласковой, дурной: он все еще был пьян, а от новой стопки его вновь понесло по течению, вялого и бестрепетного.
Я ушел на кухню пить чай.
Вода в ванной стихла. Снова послышались шаги, и девичий голос, веселый и освоившийся, спросил:
— Кто там у тебя кричал, Валенька?
«Надо же, — подумал я неопределенно, — уже Валенька. Когда он успел… очаровать ее?..»
Впрочем, как ни странно, пошлым обращение к братику нашей гостьи не было. Звук голоса ее мне показался чистым и лишенным тех гадких интонаций, за которые хотелось иных знакомых мне юных девиц то ли гнать сразу, то ли бить по губам.
Она обратилась к братику как к родному, словно почувствовала, что он не обидит ее. Или, быть может, заговаривала возможную обиду своими ласковыми интонациями.
Братик что-то захохмил в большой комнате. Я тихо мешал ложечкой чай и слышал, как она начинала смеяться, потом стихала, потом снова смеялась, а потом начала дышать, дышать, дышать, никак не умея поймать столько воздуха, чтобы успокоиться. Она очень искренне дышала.
Я потряс пустой бутылкой из-под водки, пытаясь заполучить в усохшую пасть хоть несколько капель, встал со стула, сделал две ходки из угла в угол кухни, снова зачем-то включил чайник и затем долго смотрел на спичку, пока она не стала жечь мне пальцы.
Вскоре чайник задрожал и засвистел, и свист его был высок и противен.
— Там свистит кто-то, — сказал девичий голос.
— Это… у нас птица там поет. Канарейка, — ответил братик равнодушно.
Я чуть повернул конфорку, и канарейка запела тише, брызгая, впрочем, кипятком из раздраженного, горячего горла.
По интонации мужского голоса я догадался, что братик приступил к переговорам о Рубчике.
— …Я тебе говорю: он отличный парень… — доносилось до меня, — красивый… тебе что, жалко для нормальных пацанов?..
— …Ну, пойдем посмотрим, — согласилась наконец девушка.
Меня уже немного колотило от ее вдумчивого голоса, и, не сдержавшись, я выглянул в коридор. На цыпочках, в короткой юбке и в какой-то распашонке, она проследовала за братиком. Следом, как пьяное привидение, прошелестел я.
Палас не скрипел, торшер возле оставленной парой постели светил мягко и безболезненно.
Заглянув в малую комнату, я увидел, как они вдвоем стоят у постели Рубчика.
По его виду можно было догадаться, как провел Рубчик последние полчаса.
Скорее всего, он докурил сигарету и снова заснул с пепельницей на груди. Переворачиваясь, Рубчик обронил пепельницу на диван, а потом аккуратно лег лицом на рассыпавшиеся бычки.
Возможно предположить, что сигаретный пепел мешал ему дышать, поэтому Рубчик брезгливо отплевывался и вообще выделял много сонной слюны.
Когда он вернулся в исходное положение — затылок на подушке, руки и ноги вольно разбросаны в разные стороны, — к щеке его накрепко прилипли мокрые скрюченные бычки, и все лицо было неровно замазано черными странными пепельными разводами, словно кто-то пытался на Рубчике нарисовать, скажем, свастику.
Таким мы его и застали.
— Ты знаешь, наверное, нет, — не сводя с Рубчика любопытных глаз, ответила девушка братику. Ответ ее был серьезным и совсем не обиженным.
— Не нравится? — спросил братик не менее серьезно, бережно сняв двумя пальцами с лица Рубчика один из прилипших бычков.
— Ну… не очень.
Девушка повернулась ко мне. Я увидел тонкое, с чистым лбом, невыносимо красивое и чуть удивленное лицо.
— А это кто? — спросила она.
— А хер его знает, — ответил братик, — мужик какой-то.
Выйдя из комнаты и едва успев забежать в ванную, я, скупо всхлипывая, расплакался. Если память не врет, это случилось в предпоследний раз за всю жизнь.
— …женщина, — повторял я безо всякого смысла, — девочка… Женщина моя.
Герой рок-н-роллаЭто было очень пьяное лето.
У меня бывало так: однажды случилось целое лето путешествий; чуть раньше лето музыки было. Всегда нежно помнится лето страсти; и другое лето не забывается — лето разлуки и совести. Они очень легко разделяются, летние месяцы разных лет: если помнить их главный вкус и ведущую мелодию, которой подпевал.
