Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени
Особенно кисти рук будут крепки, если ты двадцать с лишним лет печатал на машинке, еще и переносил, перевозил ее в поисках теплого жилого угла туда-сюда по всему городу (по всей непредсказуемой спальной Москве). Двадцать лет не менялся поисковый образ жизни, а вот машинки нет-нет и менялись. Помню «Ундервуд», весь из металла. Я носил его в большом рюкзаке, предварительно свинтив могучие квадратные ножки, чтобы при бодром шаге они не продавили спину. Раз в метро я дал рюкзак (с «Ундервудом» 1904 года) подержать на миг приятелю, он тут же в тесноте метровагона его уронил; по счастью, никому не на ногу. Приятель смутился, засовестился. А я поднял «Ундервуд» и носил его еще десять лет. Я мог бы написать благодарственный рассказец, Как литература сделала меня сильным и здоровым. И я мог бы вспомнить добрым словом ее (машинку из металла) в тот день, когда меня связали.
Если уточнять — середина дня, то есть общажники на работе, дети в школе, в коридорах тишь. В дверь позвонили, я и открыл, не спросив кто, — обычный день, будни, почему я должен спрашивать?.. Они ворвались, скрутили мне руки за спиной и кляп в рот (мое же полотенце). Их трое. Один покосился на большую морду Марса на стене: не зарычит ли? Затолкав меня в ванную, заперли снаружи на декоративную задвижку. Переговаривались довольно громко: «Начинай». — «Времени мно-оо-ого!» — «Глянь-ка: вот и книги!..» — Еще не придя в себя, я помалу высвобождался. Связанному человеку первое и самое трудное — освободиться от ступора, а освободиться от пут получается уже само собой, если кисти сильны. Я терся запястьями, крутил так и этак внатяг, и как только пальцы сплетались, натуживал их. Усилие за усилием, и вот в пальцы запал кончик веревки. Минута... и я уже сидел в некотором раздумье, водя освободившимися руками по краю ловянниковской стиральной машины, что в углу. Пальцы слегка онемели.
Раздумье было вот о чем: я ведь не сторож квартиры в прямом смысле. Я лишь более или менее регулярно сюда заглядываю, с тем чтобы оставленное на меня жилье не соблазнило никого забраться за поживой ни через дверь, ни в окно (мальчишки). Если же нагрянули профессионалы, я никому ничего не должен. Ловянников и сам столь деликатную разницу отлично понимает (это понимают все хозяева). Свяжут — сиди спокойно. Не пыли. Таковы правила. Все их знают. Меня же задела сама небрежность поведения, свинство пришельцев: их варяжское (ворюжское) желание все перевернуть, искать, разбросать, безнаказанно насвинячить и уйти. (После чего мне наново прибирать, чтобы жить здесь дальше.) Не мог же я знать, что они пришли всего лишь порыться в книгах. Минуты две-три я раздумывал. Оружие подобралось легко: маленький табурет для сидения в ванне. А задвижка хиленькая (я знал) — ударом плеча дверь откроется сразу.
Я помнил про инициативу. На порыве, взметнув маленький табурет, вбежал в комнату и замахнулся, как бомбой. Замахнулся на первого — на ближайшего из них, читавшего книгу (так мне показалось). Зычно крича: «Убирайтесь во-оон! во-он!..» — я целил сиденьем ему в голову (плашмя, без крови). Но не ударил. (Угроза страшнее, чем ее выполнение.)
Его повернувшееся ко мне, удлиненное испугом лицо выразило сильное удивление. Он поднял обе руки, как бы сдаваясь. Книга осталась на коленях. «Тихо. Тихо. Мы уходим. Ты прав, — сказал он. И повторил с неким усиленным значением: — ты прав...» — после чего один за одним, гуськом, все трое убрались. Победа далась легко. (Двое других тоже держали в руках книги. И тоже казались сильно удивлены: хам ворвался в библиотеку.) Ушли без шума.
Они спускались не лифтом, а лестницей (незаметнее), один, оглянувшись, ворчнул: «Вот тебе и банкир!..» Я стоял на лестничной клетке (все еще с табуретом в руке), а они уже сбегбли вниз по гулким ступенькам: там, на ступеньках, бухали теперь их ноги, бухала вся их досада. Вскрик в общаге, если он одноразовый, ничего не значит. Даже старухи не выползли в коридор полюбопытствовать. Я вернулся. Так, одним из первых, я узнал, что Ловянников работает в банке. Валюту, что ли, искали? (В книгах?..) Нападавшие успели протрясти и просмотреть лишь две полки его скукотных бухгалтерских томиков. Марс со стены мне подмигнул.
Я подумал: в следующий раз кликну Акулова. Но он меня не понял — Акулов не хотел меня понимать (когда я этим же вечером рассказал про нападение).
— Банкиру надо — пусть сам выкручивается.
— Это мне надо.
Акулов только пожал плечами и повторил, различая нас интонацией: при случае он мне поможет, прибежит, но этот Ловянников пусть сам озаботится, сам сообщает в милицию. А если что не так, пусть богатенькие бросают тебе и мне свои мятые рублики...
Но и Ловянников, вернувшись, выразил свое отношение схожими словами: мол, стоило ли рисковать, Петрович, — эти трое ушли бы сами!..
А когда я сказал, что дело не только в учиненном в квартире беспорядке, что я в ванной не душ принимал, а сидел запертый и униженный, и что эти, мол, трое скрутили мне руки, Ловянников тотчас припомнил тот наш разговор о поколениях и не стал возражать — лишь интеллигентно, тонко улыбнулся:
— Ах да! Вы же литератор.
Он все-таки немного лукавил, когда, улыбаясь, уверял меня, что такова жизнь — мол, воры и есть воры, были и будут, его этим не задеть. (Улыбающийся и умный.) Вскоре же Ловянников опять уезжал и, оставляя на меня квартиру, пригласил к себе — чай перед отъездом. (Отчасти легкая беседа. Отчасти инструктаж. Как всегда.) Но на этот раз Ловянников выложил главное: квартиру, которую я не раз сторожил (и в которой мы с ним так привычно сидим, пьем чай), у него хотят отнять.
— Кто? — я удивился.
Ловянников не знал кто. Кто-то, живущий здесь же, рядом, настойчиво выживал Ловянникова из квартиры, сам оставаясь в тени. Ловянников уже дал ему прозвище — Серый, потому что тот притаился, невиден, хищник в зарослях.
Опасность состояла в слухе, вдруг прокатившемся по этажам, — у Ловянникова уже, мол, появилась другая квартира, в четыре комнаты, шикарная, на Новом Арбате. Купил. Каким-то образом про его квартиру пронюхав, этот Серый теперь натравливал общажный люд. Уже все знали, что Ловянников крупная фигура в банке и что квартиру купил, знали, и потому просто, по-общажному подставили свежеиспеченному банкиру ножку — не дали эту однокомнатную (в которой мы сидим) Ловянникову приватизировать, а значит, и продать. Фиг ему. Они заберут квартиру даром, за ноль. Дело за малым: выжить Ловянникова отсюда.
— ... Жэк стал на сторону общаги. Это ясно. У Серого в жэке свой человек.
— Вы для них — богатый, — напомнил я.
В тот день я принес к чаю (и к разговору) пряников, чтоб не с пустыми руками. Пряники свежайшие. И такие же свежайшие, с белой перламутровой осыпью, пряники были куплены Ловянниковым к чаю для гостя (для меня) и уже застыли горкой на блюде. Купил по дороге к дому. Мы посмеялись совпадению.
