Джон Апдайк - Кролик, беги. Кролик вернулся. Кролик разбогател. Кролик успокоился
— Ох, до чего же я люблю это место, оно хватает меня за печенку, убивает меня, — говорит Ушлый и приподнимается на локтях, так что его тело оказывается как раз напротив тела Кролика. — Почитай еще. Ну немножко.
— Мне надо наверх.
— Пропусти пару страниц, перейди к тому месту, которое отмечено у меня двойной чертой.
— А почему ты сам не хочешь читать?
— Это не то же самое, верно? Когда читаешь сам себе. Каждый школьник знает — это не то же самое. Да ну же, Чак. Я же веду себя хорошо, верно? Не причиняю никаких хлопот, я Том преданный, так брось же Тому косточку, почитай. Я сейчас сниму с себя все, хочу слышать этот кусок всеми моими порами. Пропой его, человече. Да ну же. Начни с того места, где говорится: «Человек бессильный...» — И снова повторяет: — «Человек бессильный...» — И теребит пряжку своего пояса.
— «Человек бессильный, — уставив глаза в книгу, читает Кролик, — лишен главного человеческого качества — чувства собственного достоинства. Так уж устроена человеческая натура, что люди не могут чтить беспомощного человека, хотя могут его жалеть, но даже и жалеть не могут долго, если тот не проявит признаков силы».
— Да, — говорит Ушлый, и расплывчатое пятно, каким он видится Кролику, перекатывается по дивану, что-то белое мелькает поверх белизны печатной страницы.
— «Лишь тот, — читает Кролик, и слова кажутся ему огромными, каждое слово как черная кадушка, в которой эхом отдается его голос, — способен понять влияние этого сражения на мой дух, кто сам прошел через нечто подобное или отважился противостоять несправедливости и жестокости агрессивного тирана. Кови был тираном и притом трусливым. Дав ему отпор, я почувствовал себя так, как никогда прежде».
— Да, — доносится голос Ушлого из невидимой пропасти за прямоугольником страницы.
— «Это было воскрешением из темной и зловонной могилы рабства, воспарением к небесам относительной свободы. Я больше не был подобострастным трусом, дрожавшим от хмурого взгляда брата — земляного червя, — мой долго пресмыкавшийся дух стал независимым. Я достиг того рубежа, когда перестал бояться смерти». Подчеркнуто.
— О да. Да.
— «Такое душевное состояние сделало меня фактически свободным человеком, хотя формально я по-прежнему оставался рабом. Если раба нельзя бить, значит, он больше чем наполовину свободен».
— А-минь.
— «Он обладает достоянием, которое надо защищать, большим, как его мужественная душа, и ему действительно дана «власть на земле».
— Слышите! Слышите!
— «С того времени и до того, как я освободился от рабства, меня никогда по-настоящему не били кнутом. Несколько раз пытались, но всегда безуспешно. Вот синяки бывали, но описанный мною случай положил конец жестокому обращению, которому я подвергался как раб».
— Ох, и какой же ты у нас симпатичный ниггер, — нараспев произносит Ушлый.
Подняв от книги глаза, Кролик видит, что на диване нет больше белого пятна, все одинаково темное, только это темное пятно ритмично колышется, словно хочет всосать его в себя. Его глаза не смеют проследить за кистью, за живой линией ритмично движущейся руки, на которую падает свет. Длинный угорь, хватающий корм. Кролик встает и направляется вон из комнаты, отбросив на ходу книгу, хотя глаза негра на обложке, будто раскаленные угольки, следят за ним, когда он идет по жесткому ковру, поднимается вверх по натертой лестнице в царство белых, где на лестничной площадке горит лампочка под матовым абажуром. Сердце у Кролика подпрыгивает. Он унес ноги. Едва-едва.
На первом этаже свет от лампы с основанием из дерева-плавника подсвечивает снизу маленький клен, его листья кажутся красными, как пальцы, прикрывающие карманный фонарик. А здесь, наверху, пожухлая крона дерева наполовину затеняет окно их спальни. В постели Джилл поворачивается к Кролику, бледная и холодная как лед.
— Обними меня, — говорит она. — Обними меня, обними, обними. — Так часто и монотонно повторяет она, что он пугается.
Женщины — они безумны, они вобрали в себя древнее безумие, он держит в объятиях ветер. Он чувствует: Джилл хочет, чтобы он овладел ею любым способом, пусть без удовольствия, просто чтобы пригвоздить ее собой. Кролик был бы рад это сделать, но он не в состоянии преодолеть стену страха, отвращения, возникшую между ними. Она словно русалка, зовущая его из-под толщи воды. А он напряженно плывет по поверхности, боясь утонуть. Книга, которую он читал вслух, мучает его, вызывая видения безграничной бедности умерших поколений, навеки погребенных пыток и утраченных причин. Вставать, идти на работу — ничто больше к этому не побуждает, нет причины что-либо делать, нет причины не делать ничего, и нечем дышать, кроме протухшего воздуха, закупоренного в пустых церквях, нечем вдохновляться; он в узком колодце, влажные стены сдавливают его и парализуют, — нет, это Джилл прижалась к нему, пытаясь согреться, хотя ночь стоит жаркая. Он спрашивает ее:
— Ты можешь заснуть?
— Нет. Все рушится.
— Давай попробуем. Уже поздно. Достать тебе еще одно одеяло?
— Не оставляй меня ни на секунду — иначе я провалюсь.
— Я повернусь к тебе спиной, чтобы ты могла обнять меня.
Внизу Ушлый гасит свет. И маленький клен за окном исчезает как задутое пламя. Кролик завершает погружение в темноту, в тот ритм, какому следовало темное тело на диване. Потом страх возвращается и зажимает его словно закрывшееся веко.
Голос ее звучит в ответ усталый и настороженный:
— «Бруэр филти», — говорит миссис Фоснахт. — Что вам угодно?
— Пегги? Привет, это Гарри Энгстром.
— Вот как. — Какая-то новая саркастическая нотка. — В жизни не поверю! — Явный перехлест. Много мужчин вокруг.
— Эй, помнишь, ты сказала, что Нельсон и Билли в это воскресенье отправляются на рыбалку и пригласила меня в субботу на ужин?
— Да, Гарри, помню.
— Уже слишком поздно? Давать согласие?
— Нисколько. Что это на тебя нашло?
— Ничего особенного. Просто подумал, было бы славно.
— Это и будет славно. Увидимся в субботуч
— Завтра, — уточняет он.
Он бы еще поговорил — сейчас у него обеденный перерыв, — но она обрывает разговор. Много работы. Цыплят по осени считают.
Когда он после работы идет с автобусной остановки на Уайзер домой, на углу, где кончается Эмберли-авеню и начинается проезд Эмберли, возле красно-бело-синего почтового ящика к нему подходят двое.
— Мистер Энгстром?
— Точно.
— Не могли бы мы с вами минутку поговорить? Мы ваши соседи.
Говорившему где-то за сорок, он полный, в сером костюме с узкими лацканами, какие носили пять лет тому назад, раздавшемся, чтобы вместить его. Лицо мягкое, но со страдальческим выражением. Маленький крючковатый нос плохо вяжется с отечными мешками под глазами. На подбородке у него два влажных бугра, а между ними впадинка, где бороду не достать бритвой. Кожа желтоватая, типичная для обитателей Бруэра, — этакий юркий хитренький чиновник. Должно быть, бухгалтер или школьный учитель.
— Меня зовут Мэлон Шоуолтер, я живу на другой стороне Виста-креснт, в доме, который вы, может, заметили: мы летом сделали к нему сзади пристройку.
— А-а, да.
Кролик припоминает звуки молотка, но самого новшества не заметил: он если и кидает взгляды на Пенн-Виллас, то только чтобы удостовериться, что это не Маунт-Джадж, и, следовательно, делает это не очень внимательно.
— Я занимаюсь компьютерами, — говорит Шоуолтер. — Вот моя карточка. — Кролик бросает взгляд на название компании на карточке, а Шоуолтер говорит: — Запомните это имя — мы намерены произвести революцию в бизнесе нашего города. А это Эдди Брамбах, он живет на один перекресток выше вас, на Мэриголд.
Эдди не дает карточки. Он брюнет, меньше ростом и моложе Гарри, стоит по стойке «смирно», застегнутый на все пуговицы, распрямив плечи, чувствуется, что любит драться. Волосы пострижены ежиком, и поэтому макушка кажется плоской, как головы в телевизоре Кролика. Рукопожатие его кого-то напоминает Кролику. Кого? С одной стороны у Брамбаха вырезана часть челюсти, и образовалась впадина с красным шрамом в виде буквы L. Глаза серые, как затупившееся острие стамески. Он произносит зловеще односложное:
— Дассэр.
Шоуолтер говорит:
— Эдди работает в сборочном цехе «Фесслер стил».
— Вы, ребята, что-то рановато ушли сегодня с работы, — говорит Кролик.
— В этом месяце я работаю в вечернюю смену, — сообщает ему Эдди.
Шоуолтер пригибается, словно в танце под отдаленно звучащую музыку, хочет втиснуться между Кроликом и Эдди.
— Мы решили поговорить с вами и признательны, что вы согласились нас выслушать, — говорит он. — Вон там стоит моя машина, не согласились ли бы вы сесть в нее? А то как-то не очень удобно разговаривать, стоя тут.
