Наталья Нестерова - О любви (сборник)
— Большой.
— А точнее?
— Зачем вам? Ведь наговорить я могу сорок бочек арестантов, проверить вам не удастся. Что у вас стряслось, Лидия Евгеньевна?
— Погодите. Прежде чем доверить вам совершенно конфиденциальное дело, я должна убедиться в вашей надежности. Только честно: сколько времени вы не работаете?
— Восемь месяцев, — быстро ответил Гаврилов.
— Почему?
— Личные обстоятельства.
Отвел глаза, чуть повернул голову, уставился в пустой угол, хотя до этого смотрел прямо и спокойно. У него слегка раздувались ноздри, подергивались щеки, — так выглядит человек, борющийся с подступившими слезами.
— Иван Николаевич, что произошло восемь месяцев назад? — требовательно спросила я.
Почему-то подумала (привет интуиции), что Гаврилов, наверное, кого-нибудь укокошил случайно и мучается. Человек с таким глазами, даже если бандита пристрелит, исстрадается.
— Жена умерла, — с трудом, через силу выдавил Иван Николаевич.
— О! Примите соболезнования.
— Спасибо. Давайте перейдем к делу.
— А дети у вас есть?
— Нет. У меня никого нет и не было, кроме жены. Лидия Евгеньевна, я не нуждаюсь в утешениях и не хотел бы обсуждать свою личную жизнь. Вы ведь не за этим сюда прибыли.
— Покажите фотографии.
— Что? — опешил Гаврилов.
— Покажите фотографии, ваши и жены. Чаю не нальете? Или кофе?
Пришлось его уламывать, уговаривать, настаивать. И даже прямо стыдить: вы свои печали в водке топите — вижу, а с симпатичной женщиной разделить не хотите. Конечно, если считаете меня несимпатичной…
Николай Иванович сопротивлялся, но недолго. И чаю мне принес, и заявил, что я вполне симпатичная, и семейные альбомы достал — из свалки вещей за портьерой.
Почему я, имея собственных проблем под завязку, прониклась участием к Гаврилову?
Во-первых, его лицо и глаза. Что там учитель труда в школе! Гаврилову работать бы диктором, ведущим на телевидении: сотни тысяч соотечественников, глядя на экран телевизора, избавились бы от комплексов, депрессий и подумали о том, что мир неплох, коль в нем такие люди, как Гаврилов, способные все понять, простить, помиловать. Не поп, не священник, а благость исходит.
Для меня мужской эталон — Максим. Но Макс, конечно, не для утешения невротиков. Его умно говорящая физиономия на экране телевизора была бы интересна людям успешным и мыслящим неординарно, а для рефлексирующих особ стала бы дополнительным провокатором неврозов.
Во-вторых, я отодвинула личные горести, заставила Ивана Николаевича выговориться, по той простой причине, которую и формулировать не стоит, ведь поднимаем мы упавшую на улице старушку, переводим через дорогу слепого, ищем потерявшемуся ребенку маму и совершаем прочие попутно-добрые поступки.
Жена Ивана Николаевича была миловидной женщиной, чьи приятные черты рассмотришь только на крупном плане, но в толпе не заметишь. Она с детства страдала заболеванием крови. Врачи строго-настрого запретили иметь детей. Их вынашивание спалило бы и без того скудные эритроциты. Но Света, так звали жену Ивана Николаевича, мечтала о детях, даже ценой собственной жизни хотела дать свет ребенку Ивана Николаевича. Несколько раз скрывала беременность, он обнаруживал, буквально на аркане вез в больницу, на аборт. Возвращался домой, в пустую квартиру, где выл от горя, от мучительного выбора: или любимая жена, или втайне желаемый ребенок.
— Тогда и начали пить? — спросила я.
— Тогда и закрепилось, — подтвердил Иван Николаевич. — Ведь на работе постоянно поддавали, стресс снимали.
— Вы совершенно не похожи на матерого следователя, или фээсбэшника, или сотрудника прочих силовых структур. Не чувствуется в вас профессионального цинизма. Как занесло в органы?
— Детская мечта, — улыбнулся Иван Николаевич. — Хотел стать героем, который ловит и наказывает преступников. Жесткости и нахрапистости мне действительно не хватало. Но, без ложной скромности, другим брал — аналитикой, упорством, терпением.
— А ваше звание?
— Ушел в отставку полковником.
— Настоящий полковник, — вдруг проговорила я, — пьющий полковник.
— Есть такой грех, — кивнул Иван Николаевич. — Жена спиртного в рот не брала, а когда поняла, что у меня далеко зашло, сказала: с тобой на пару буду выпивать. Думал — шутит или отвадить хочет. А она во всем хотела со мной рядом быть, даже в пороке. Ей очень плохо было от двух рюмок вина, «скорую» вызывали. Костоломы в белых халатах сквозь зубы презрительно цедили: «Женщина, с вашим анамнезом еще и пьянствовать!» Бросил я пить, до самой Светиной смерти. Она умирала тихо, без мучений, или не показывала, угасала, как свеча догорала. Как ушла Света, меня сорвало, вы видите.
— Вижу. Вас ничто не держит на плаву. Буйки, якорьки пропали, можно в пучину погружаться. Это предательство.
— Простите? — поразился Иван Николаевич. — Кого я предаю?
— Светлану, жену. Наверняка она не хотела вас за собой утянуть. А желала вам земной жизни, достойной и успешной. С реализацией детских мечтаний, как бы наивно это ни звучало. А вы! Мебель-то куда подевали? — показала я на темные пятна в окружении выгоревших обоев. Раньше здесь явно стояли шкафы и висели картины.
— Продал, пенсии не хватало.
— На выпивку, — попеняла я.
— Странная ситуация. Приходит женщина, — Иван Николаевич говорил обо мне в третьем лице, — мгновенно и правильно оценивает ситуацию… ну, то, что я на супермена не тяну совершенно. Хотя, Лидия Евгеньевна, я после пенсии в трех агентствах консультировал, могу дать адреса, они рекомендации предоставят. Не требуется? Я даже толком объяснить не могу, почему адрес вам свой дал. Интуиция? Верите в интуицию?
Я не разжимала рта, потому что Ивана Николаевича в данный момент перебивать не следовало, покрутила руками: мол, интуиция — материя спорная, может иметь место, а может не иметь, как жизнь на Марсе.
И тут Иван Николаевич почти слово в слово повторил Максима:
— Единственная интуиция, которая имеет доверие, это интуиция профессионалов в их профессиональных делах. Но и она бывает спорной. Итак, приходит женщина, у которой, очевидно, серьезные проблемы, но она смотрит фотографии моей умершей жены и слушает мою исповедь. Редко бываю на улице. Может, с небес напустили ангелов для утешения гибнущих?
Он улыбнулся. Кажется, я живописала улыбку Назара? Или нет? Если живописала, забудьте. (Максим, конечно, тоже улыбается, но без шарма, как улыбалась бы статуя Геркулеса.)
И без того доброе, хотя и красно-припухшее от возлияний, лицо Ивана Николаевича обрело выражение… слов не подберу… как будто ты думаешь, что гармонии в жизни нет и быть не может, потому что ты страдаешь, какая тут гармония, когда у тебя — швах… а потом видишь это лицо, улыбку — и понимаешь, что есть радость: чистый ветер, морозные узоры, весенние листочки, смех детей и восторг скачущих по газонам щенков, звездопад ночью, который замечаешь в щелку штор после истомы любви, радостный вздох мамы, которая узнала, что станет бабушкой, а потом такой же счастливый всплеск у свекрови, и облегчение, когда родила твоя подруга (Майка), у которой младенец обязательно пойдет задом наперед, и еще десятки, сотни, тысячи ощущений, которые не перечислить, но ради которых стоит жить.
