Юрий Поляков - Гипсовый трубач
«Глупая, глупая царская цензура, несчастный, несчастный советский Главлит! — подумал тогда Андрей Львович. — Сколько изощренных сил они потратили на борьбу со свободой слова, с хитроумным эзоповым языком, с аллегорической фигой в глубоком кармане отечественной словесности! Угрожали и награждали, льстили и стращали, вычеркивали и вписывали, взывали к здравому смыслу и отчизнолюбию… А надо было просто поручить дело пожарным. И баста!»
Выпросив два журнала с «Трубачом», Кокотов позвонил Жарынину и договорился о встрече. Затем, выйдя из редакции, заглянул в ближайший универсам и долго выбирал вино для своей бывшей пионерки, явно понимавшей толк в дорогом алкоголе. Надо было найти достойный напиток и в то же время не утратить финансовой самодостаточности, и без того весьма зыбкой. Бродя вдоль стеллажей, уставленных сотнями бутылок, он испытал примерно то же, что в «Библио-глобусе». Бутылок, как и книг, было унизительно много. Исследуя ломящиеся от выпивки полки, автор «Роковой взаимности» вообразил безоблачное гедонистическое завтра, когда жизнь человека станет вечным праздником, а смыслом существования сделается дегустация всех сущих сортов алкоголя, производимого на планете. Как же обидно будет умирать, сознавая, что, например, тобой еще не испита водка «жух-джах», которую в Малой Азии отуреченные потомки мидян гонят из странных цветков молодила кровельного…
Неожиданно Андрей Львович обнаружил закуток, где в корзине, похожей на большое гнездо, в соломе, лежали навалом бутылки — точно яйца, снесенные спившимся птеродактилем. Оказалось, это — бордо 2003 года, почему-то продававшееся вполцены, правда при условии, если возьмешь две емкости в одни руки. Обрадованный писатель схватил пару бутылок, на бегу усилился перцовочкой, солеными огурчиками и, с ужасом глядя на часы, метнулся к кассе.
…Когда запыхавшийся Кокотов садился в «Вольво», припаркованный у станции «Алексеевская», Жарынин посмотрел на него так, словно соавтор опоздал не на полчаса, а как минимум на несколько культурно-исторических эпох.
От Звездного бульвара началась страшная пробка. Если бы в такой неподвижной толпе скопились пешеходы, они давно бы переругались между собой, перетолкались, передрались, учинив кровавую «ходынку», которая на полдня взволновала бы мировую телевизионную общественность. Но в автомобиле, даже в самом плохоньком, человек чувствует себя почти дома. Как если бы одна из комнат его квартиры имела удивительное свойство отделяться от общей жилплощади, увозя хозяина по делам или развлечениям, а потом могла, воротившись, вставать на место.
Машины медленно двигались, лениво перебибикиваясь. Иногда из какого-то автомобиля выскакивал опаздывающий водитель и, по-дозорному приложив ладонь ко лбу, с надеждой вглядывался в выхлопное марево, вспыхивавшее зеркальными бликами. Но пробка, казалось, была навсегда…
— Как анализы? Нашли что-нибудь? — участливо спросил режиссер.
— Нет, кажется, все в порядке. Просто так, невус…
— Ага, невус… — понимая, кивнул Жарынин с тем же знающим видом, с каким утром консультировал Мохнача, жаловавшегося на боль в боку.
— Я взял перцовки, — с ленцой в голосе доложил Кокотов.
— Отлично. Я тоже.
— Ну, а вы что делали?
— Искал деньги на картину.
— А как же мистер Шмакс?
— Мистер Шмакс? Жуткий грязнуля!
— В каком смысле?
— В таком, что он дает мне только два миллиона. Лет пять назад хватило бы одного. А теперь два — мало. Знаете, сколько берут за съемочный день наши звезды? Какой-нибудь Тоша Хабельский?
— Не знаю.
— И не знайте!
Писатель посмотрел в окно, они как раз проползали мимо того места, где прежде высились Рабочий и Колхозница — нержавеющая титаническая пара, слившаяся в оптимистическом порыве.
— Интересно, когда их отреставрируют, не знаете? — спросил он.
— Вы на самом деле думаете, их убрали, чтобы отреставрировать? — удивился режиссер.
— Разве нет?
— Конечно нет. Рабочий и Колхозница в стране, занимающей третье место в мире по количеству миллиардеров, это… неформат.
— А что же тогда формат?
— Банкир и Проститутка. Думаю, их здесь и поставят.
— Вы серьезно?
— Абсолютно. А Рабочего и Колхозницу продадут музею Троцкого, в Мексику.
— Почему Троцкого?
— Потому, что извив стального шарфа Кохозницы удивительным образом напоминает профиль Льва Давидовича.
— Шутите?
— Какие шутки, если Сталин за этот извив кучу народу пересажал! Неужели не знаете?
— Н-нет…
— Бедная русская литература!
Сзади послышалось противное кряканье, и черный правительственный «мерседес» с мигалкой в сопровождении джипа, напоминающего броневик, бампером проложил себе дорогу сквозь пробку.
— Если когда-нибудь случится новая революция, а она обязательно случится, — задумчиво проговорил Жарынин, — начнется она с того, что однажды возмущенные водилы выволокут вот такого руководящего гуся из машины и прибьют монтировками. Не булыжник, заметьте, а монтировка — оружие офисного пролетариата! Ну, вы что-нибудь придумали?
— Даже… не знаю…
— Отлично! Рассказывайте!
— Сюжет еще сыроват…
— Я сырости не боюсь. Давайте!
— Ну хорошо, — повиновался Кокотов. — Допустим, у человека… Назовем его Прохор…
— Прохором называть нельзя.
— Почему?
— По определению.
— А как — Иван?
— Пусть будет Иван.
— Итак, у Ивана умирает жена, молодая еще, красивая женщина.
— Отлично!
— Он безутешен.
— Бывает.
— В спальне висит большой фотографический портрет покойной.
— Портрет? — с тревогой переспросил режиссер.
— Да, портрет. Что вас смущает? — заволновался писатель.
— Нет, ничего, продолжайте!
— И вот Ивану начинает казаться, будто лицо на портрете живет: улыбается… грустит… надеется…
— А когда Ваня приводит в дом бабу, покойница скраивает такую козью рожу, что новая подружка падает в обморок. Так?
— Нет, не так.
— А как?
— Лицо на портрете отворачивается, — дрожащим голосом произнес автор дилогии «Отдаться и умереть», собираясь еще добавить про завиток, но, к счастью, вовремя передумал.
— Отворачивается? Вы знаете, что сказал бы по этому поводу Сен-Жон Перс?
— Нет, не знаю…
— А я знаю, но воздержусь, иначе мы поссоримся и наш ненадежный творческий союз окончательно распадется, как несчастный Советский Союз.
Некоторое время ехали молча, в тяжком взаимном неудовольствии. Когда миновали мост и оказались у кокотовского дома, Андрей Львович снова испытал желание выскочить из машины, навсегда вычеркнув из своей жизни этого грубого, нахального, невесть что о себе вообразившего режиссеришку. Только мысль о предстоящей встрече с Натальей Павловной и оставленном ноутбуке удержала его от решительного шага.
