Юрий Азаров - Паразитарий
Я посмотрел на деревья за окном. Ворон не было. Из окон раздавались голоса телевизионных дикторов: "Сила бюрократии в двух ее особенностях. Во-первых, она исторически представляет собой прослойку между верхами и низами, пропуская сверху вниз все приказы, а снизу вверх — всю информацию о реальном положении дел и фильтруя, а если надо, и изменяя то и другое к своей выгоде. Это монопольное отношение бюрократии к информации делает ее фактически господином даже тогда, когда формально она — слуга. Воистину информированный человек — господин, неинформированный — раб. Во-вторых, и это главное, бюрократия связана с народом односторонне. Она властна над ним во всем, а он над ней — ни в чем. Бюрократия лепит из народа, как из пластилина, любые фигуры по своему усмотрению… Индивидуальный бунт — неэффективен, система либо переделает мятежников по своему образу и подобию, либо выкинет, как инородное тело. Бюрократии по сердцу тоталитарный плюрализм… От интеллигенции все беды и невзгоды. Еще великий Ленин положил начало тотальной травле интеллигенции, когда, скрипя сердцем терпел “буржуазных спецов”, обрушив весь свой праведный пыл на интеллигентов, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а г… (Ленин В. И., ПСС, т. 51, с. 48). Рынок без эксплуатации невозможен. Да здравствует самая жестокая, самая передовая эксплуатация в мире самых передовых рыночных отношений, когда все продается и ничего не покупается!.."
48
До представления оставались считанные минуты. Теперь нас было пятеро. Я, мама, Анжела, Топазик и Анна. Я был еще здесь, а они — там. Они ждали меня. В этом я не сомневался. Я любил их. И пасть к их ногам — вот чего я хотел. Мама бы меня простила, а Анжела? Что я ей мог сказать? Что искал всюду ее образ, даже в Алисе Короедовой? Нет мне прощения! Почему тогда, в тот день, не погиб? Почему мою башку не рассек топором неизвестный бандит? Сообщили: найдено шесть возможных убийц протоиерея Иеронима. Три из общества «Постамент», два из котельной завода "Новый Котлован" и один аппаратчик, бывший правнук унтер-офицера дивизии "Мертвая голова". В эти версии я не верил. Скорее склонен был подозревать ворон. Но они опрокинули мои подозрения. Одна из сидевших ранее на дереве подсела на мой подоконник. Сказала:
— Осточертело летать в падших ангелах. Хочу принять смерть рядом с тобой.
— Как ты это мыслишь?
— Поменяемся ролями. Ты станешь вороной, а я Степаном Сечкиным.
Горячие слезы полились из моих глаз. Еще раз предать Анґжелу, маму, Топазика и Анну?
— Нет, Катрин. Я хочу умереть. Я созрел до своей смерти. И это, может быть, самая прекрасная моя зрелость.
— Как хочешь, — и она улетела.
49
Я ужаснулся тому, что мое последнее слово, которое я наґдиктовал Любаше, было размножено, растиражировано и расклеґено на стенах домов, на специальных стендах и даже на заводґских трубах. Моей иронии никто не понял! На мои слова уже были сложены песни и оперы, куплеты и марши. Один из марґшей показался мне необыкновенно знакомым. Конечно же, это праховские часы. Точнее, часы бабушки Марии.
— Я никак не мог определить притягательную силу этого замечательного музыкального произведения, — шептал Прахов-младший, поглаживая тускло поблескивающую бронзу старых часов. Он напевал в лад с маршем:
— Предавай, предавай, даже если ты урод! Предавай, предаґвай, даже если ты не тот! Предавай весной, предавай зимой, преґдавай, когда цветет… — Все в мире повторяется, любил говоґрить Сечкин…
— Почему любил? Я еще жив… — попытался я возразить, но незнакомый голос точно перебил меня:
— Оставь ты их в покое.
— Им покой, а кому же свет?
— Взгляни, и ты все поймешь.
За современно обставленной Голгофой (фуникулеры, транспортеры, мародеры, гренадеры) узкой лентой вилась дороґга в Остию. Апостола Павла встретили человек двадцать: пять иудеев, три грека, два римлянина, один парфянский воин, два армянина, четыре кельта и четыре галла.
— Значит, ты, тщедушный, и есть тот, кто предал Рим и Иудею, кто предал фарисеев и саддукеев, римское оружие и элґлинскую мудґрость? Ты призываешь любить даже врагов своґих?! — это грек Агафон спрашивал.
— Я не призываю любить, я рассказываю о том, как Он люґбил ближних своих. Он любил греческое слово «макрофумейн» — терпение в отношении к людям, а не обстоятельствам. Я буду терпеть вас, что бы вы со мною ни сделали…
— А ну-ка, Тезий, посади его на петушиный гребень, а в ноздри воткни ему козлиные рога, — сказал римский легат Проперций. — Поглядим на его долготерпение.
Трое иудеев подошли к Павлу, связали веревкой, приподґняли и посадили на огромный острый сучок старой смоковницы. Павел вскрикнул от невыносимой боли.
— И теперь ты любишь меня? — спросил Тезий. — И этих троих иудеев любишь? Оставь его, пусть отдохнет на гребешке, а мы отведаем свежих фазанов.
— Даже благочестивые христиане стали бы на сторону правителей, а не на сторону Иисуса, если бы пришлось выбирать. Кто предпочтет мучительную смерть свободе и спокойной жизни? Господи, помоги мне осилить мою слабость! Дай мне терпение выстрадать любовь к этим грешным. Я люблю их и буду любить, что бы со мною ни случилось! — Павел тихо произносил слова, однако они были достаточно громкими, чтобы всем было понятно, о чем он говорит.
— А ну брось к его ногам уголья, — предложил старый фарисей Кизаи. — Может быть, тогда он заткнется.
Рослый галл собрал горящие угли и бросил их к ногам Павла. Павел вскрикнул, однако тут же проговорил необыкновенно ясно и громко:
— Любовь не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, она всегда милосердствует и не мыслит зла. Господи, убереги меня от ненависти к этим людям, помоги им увидеть лик Иисуса, Господа нашего и Нашей надежды!
— Ну-ка, дай мне лук, Тезий, я запущу в его левое плечо самую большую стрелу, — сказал парфянский воин. Он выстрелил; на этот раз Павел потерял сознание.
— Плесни на него из большой бадьи, — попросил Проперций молодого римского воина. Тот плеснул. Павел огляделся и сказал:
— Любовь не мыслит зла. Она учит прощать и забывать. Она сорадуется истине и все покрывает. Любовь выносит любое оскорбление, любые ошибки и злые проступки людей… Господи, надежда наша, помоги мне еще сильнее любить этих людей…
— Откажись от Христа своего, и мы отпустим тебя, — сказал Агафон.
— Любовь все переносит и всему радуется, — повторил Павел, и две огромные слезы скатились по его щекам.
— Отруби ему правую руку, — обратился Тезий к рыжему галлу. Рослый галл отсек правую длань. Павел замер, закрыв глаза. Непонятно было, жив ли он. — Плесни из малой бадьи! — приказал Тезий.
Павел раскрыл глаза:
— Любовь на все надеется. Нет безнадежно злых! Господи, помоги мне еще сильнее любить этих милых моему сердцу грешников. Прости им все!
— Отсеки ему и левую длань!
Галл отсек и левую руку.
— Не могу! Не могу! — заорал тот, кого звали Кизаи. Старый фарисей, схватившись за голову, выбежал из пещеры.
— Лишился рассудка, — сказал Тезий. — Прикончи его, Фома!
— Остановись, Фома! Убей лучше меня. Пощади Кизаи! — прохрипел Павел.
Фома выстрелил из лука. Кизаи упал замертво.
— И с этим кончай! — сказал Тезий.
— Любовь — это Бог, — прошептал Павел. — Господи, пошли этим людям…
Слово «спасение» не успел произнести Павел, огромный меч вонзился в его грудь.
Пещера осветилась так сильно, точно сердце Апостола Павла стало солнцем. Все, кроме Тезия, пали ниц. Тезий лишился речи и застыл у входа в пещеру. А потом свет будто погас. Под каменистыми сводами, как и прежде, было темно, лишь глухие отблески костра скользили по искаженным от испуга лицам разноплеменных палачей. Там, где только что стоял казненный, была лишь старая смоковница, внизу валялись уголья, стрела и старые веревки, которыми был связан пленник.
Я всматривался в лица палачей и узнавал в каждом своих знакомцев. Прахов-старший присел на корточки с Феликсом Хоботом. Они играли в кости.
— Что же они делают, мерзавцы! — закричал я. — Это же косточки Розы Зитцер и ее мамы. Я вижу усеченную ее руку!
— Вот тебе и точка отсчета! — улыбнулся Горбунов. — У каждого человека свой Освенцим.
— Великолепная сцена! Сорок шестой дубль! — кричал разъяренный Агенобарбов. — Третий план, больше энергии! Сильвия Блудон, куда же подевали свою "открытую дыру"? Выше задницу! Кому говорю, выше! Еще выше!
Шурочка сорвала с себя розовый хитон и кинулась к ногам двух римских воинов, в которых я узнал Литургиева и Приблудкина. Рядом с ними стояли, потупив глаза, мои советологи, Тимофеич и Альбина Давыдовна, а в двух шагах от них терлась о плечо своего мужа Сонечка. Я был совершенно поражен, когда увидел справа от советологов Иосифа Флавия и отца Иеронима. Они о чем-то шептались. Я уловил лишь одно слово, которое они повторяли несколько раз: «Вселенная». Изредка они поглядывали в мою сторону и прикладывали по очереди свои пальцы к губам, должно быть, призывая меня к молчанию. А я не хотел молчать. Я хотел немедленно, сейчас же донести им всем смысл слов Апостола Павла, произнесенных им во время своей казни:
