Джеймс Джонс - Отсюда и в вечность
Альма взяла газету, прочитала и передала Жоржетте.
— Если бы я ушел еще тогда, — продолжал Прюитт, — я без опаски добрался бы до своих. Кругом творилась такая каша и возвращалось столько ребят, что никто меня и не заметил бы. Сейчас это сделать труднее. Эх, только бы добраться до роты и доложить о прибытии!
— Я вижу, у тебя мой револьвер, — сказала Альма.
Прочитав статью, Жоржетта положила газету на стул; ничего но говоря, встала и пошла опускать светомаскировочные шторы на окнах, за которыми догорала вечерняя заря.
— Думаю, что он мне не понадобится, — сказал Прюитт. — Это так просто, предосторожность. Как только получу первое увольнение, тут же приеду и верну его. Ну что ж, до свиданья. Только погасите свет, когда я буду выходить.
— Ты что, до утра не подождешь? — спросила Альма. — Ведь уже темно.
— Подождать? Ну что ты! Я и так столько времени прождал тебя… хотел сказать, что ухожу, чтобы ты не беспокоилась…
— Ну что ж, спасибо, что хоть вспомнил обо мне, — проронила Альма.
— Я перед тобой и долгу в какой-то мере.
— Да. В какой-то мере в долгу.
Держась уже за дверную ручку, он обернулся.
— У тебя такой тон, будто ты провожаешь меня навсегда. Я же приеду. Наверное, получу от командира роты взыскание, и пару недель придется посидеть без увольнения, но, как только мне дадут первый краткосрочный отпуск, я тут же приеду.
— Нет, не приедешь, — возразила Альма, — потому что меня здесь не будет. И Жоржетты тоже.
— Это почему?
— Потому что мы возвращаемся в Штаты, вот почему! — вдруг исступленно выкрикнула Альма.
— Когда?
— Мы заказали билеты на пароход на шестое января.
— Вот как! — Он отпустил дверную ручку, за которую держался все это время. — Что это вдруг?
— Нас эвакуируют, — выпалила Альма.
— Ну что ж, — медленно сказал Прюитт. — Тогда я попробую приехать до вашего отъезда.
— «Попробую приехать до вашего отъезда!» Это все, что ты можешь сказать? Да ты же хорошо знаешь, что не сможешь приехать до нашего отъезда!
— Может быть, и смогу. А чего ты от меня хочешь? Чтобы я ждал, пока ты соберешься уезжать? Я и так уже больше недели лишнего пересидел. Если я еще здесь немного задержусь, то вообще не смогу добраться до части.
— По крайней мере, можно подождать до утра. Ночью кругом патрули, — уже надтреснутым голосом сказала Альма. — С заходом солнца действует комендантский час.
— Патрули кругом и днем. А уж если так, то ночью даже легче проскочить.
Неожиданно Альма разрыдалась.
— Если бы ты остался до утра, то, может быть, еще и передумал бы, — проговорила она сквозь рыдания. — Я же не прошу у тебя невозможного.
— Передумал бы? Передумал бы возвращаться в часть? А что я буду делать, когда вы уедете в Штаты? Ты подумала об этом?
— А может, я и не поехала бы, — все еще сквозь слезы проговорила Альма.
— Но ведь ты же должна ехать! Я так понимаю. — В голосе Прю ясно прозвучали нотки досады и нетерпения.
— Нет, не должна! — резко выкрикнула Альма. — Но если ты сейчас уйдешь, то, клянусь, я уеду. Зачем ты хочешь вернуться в армию? Что для тебя сделала армия? С тобой там обращались, как с подонком, бросили, как преступника, в тюрьму. Зачем тебе возвращаться?
— Зачем мне возвращаться? — задумчиво произнес Прюитт. — Я солдат.
— Солдат! — быстро, почти невнятно произнесла Альма это слово. — Солдат! — Слезы на ее щеках высохли так же быстро, как и появились, и она в каком-то припадке исступления начала над ним смеяться. — Солдат! Кадровый солдат! Тридцатилетний.
— Точно, — подтвердил Прюитт, как-то неопределенно улыбаясь, как улыбаются люди, не понявшие шутки, — вернее, солдат на тридцать лет. — Затем искренне, по-настоящему улыбнулся: — Но мне осталось тянуть лямку всего только двадцать четыре года.
— Боже! — проговорила Альма. — Боже! Боже у ой!
— Выключи, пожалуйста, свет, когда я буду выходить.
— Хорошо, я выключу, — со ступенек, ведущих в кухню, ответила ему Жоржетта, ответила твердо, но с нескрываемой радостью.
Она спустилась по ступенькам и подошла к выключателю у задрапированной двери. Он щелкнул замком, вышел и затворил за собой дверь.
Глава пятьдесят первая
Снаружи дом казался совершенно темным, как будто в нем не было ни одной живой души. Прю постоял с минуту — счастливый и довольный — и снова посмотрел на дом, все еще чувствуя, что хмель в голове не прошел, хотя примерно с трех часов он в рот не брал ни капли спиртного.
Прюитт был уверен, что через пару дней Альма успокоится. А потом он получит увольнительную и приедет к ней. Ее слова об отъезде в Штаты казались ему теперь несерьезными.
Служба в армии имеет и свои плюсы. Она обеспечивает тебе разлуку с любовницей ровно на столько, на сколько это нужно, чтобы ты ей не надоел.
Пройдя квартал, Прюитт остановился, вынул револьвер из-за пояса и переложил его в карман брюк. Затем двинулся дальше. Револьвер и патроны тяжелым грузом висели на бедрах, затрудняя ходьбу. Но зато так оружие под рукой. Правда, Прюитт надеялся, что оно не потребуется. Как бы то ни было, этим вонючим полицейским, будь их хоть целый наряд, не удастся взять его и помешать ему добраться до своей роты. Так он решил.
Лучше всего идти по улице Сьерра и затем свернуть в Каймуки. Через улицу Вильгельмины идти ближе, но на Сьерра большинство домов стоят близко к проезжей части, и примыкающие к домам гаражи тоже, а все дворы обнесены кирпичными или каменными стенами. Здесь гораздо больше темных закоулков и укромных местечек. А уж Каймуки минует — там и беспокоиться нечего. Выйдя с Каймуки, он пересечет авеню Ваяли, а там — Ваяльский пустырь.
Ваяльский пустырь представляет собой участок монотонно однообразной, бесплодной — без единого дерева — земли, несколько возвышающийся над окружающей местностью, как бы сжатый с двух сторон взморьем и шоссейной дорогой. Покрытый только мелким кустарником и песчаными холмами, этот земельный участок нашел себе только одно применение — в качестве площадки для игры в гольф. Там, где авеню Ваяли, пересекающее Каймуки, встречается с авеню Кеалаолу, оно меняет свое название и становится шоссе Каланианаоле, которое ведет к мысу Макапуу, а образующийся таким образом треугольник между двумя авеню и взморьем и называется Ваяльским пустырем. Прюитт знал этот пустырь как свои пять пальцев. Если пойти через пустырь, то придется пересекать шоссе дважды, поскольку на своем восточном участке шоссе подходит почти к самому берегу. Но зато он хорошо знал это место, тут-то он наверняка проскочит — поэтому стоило рискнуть дважды пересечь шоссе.
После этого единственным опасным местом будет только гать через топь по эту сторону мыса Коко. Гать здесь метров примерно восемьсот в длину, и спасти его здесь может только быстрый бег. А после этого считай, что дело в шляпе.
В этом месте все позиции вдоль побережья принадлежат седьмой роте, и он мог бы свернуть на любую. Но Прюитт не хотел сворачивать в сторону береговых позиций. Он хотел попасть только на командный пункт, расположенный у залива Ханаума.
Путь через пустырь напомнил Прюитту долгий, полный диких кошмаров путь к дому Альмы, после того как он убил Фэтсо. Кругом ни звука — он слышал лишь свое дыхание и легкое шуршание песка под башмаками. Он был совершенно один — в каком-то звуконепроницаемом и темном до черноты мире, похожем на глубокую угольную шахту. Нигде ни огонька. Ни светящихся окон. Ни уличного освещения. Ни неоновых огней на ночных кабаках. Ни даже автомобильных фар. Гавайи вступили в войну. И Прюитт был рад, что возвращается в строй.
Только раз он заметил вдали на шоссе патрульную машину с затемненными фарами, которая медленно катила на запад в противоположном направлении. Это сразу повергло его в состояние какого-то необъяснимого волнения. Па минуту Прюитт остановился и стал наблюдать за машиной. Он был предельно осторожен, когда пересекал Ваяли в первый раз, очень долго выжидал, пока не удостоверился, что на шоссе ничего подозрительного нет.
Оп проявил подобную же осторожность, когда подошел почти к самому концу пустыря, где нужно было второй раз пересечь шоссе. Пустырь доминировал над окружающей местностью, и Прюитт мог видеть далеко в обе стороны. Если бы где-нибудь на расстоянии одного-двух километров и появилась патрульная машина с включенными фарами, то он легко заметил бы ее.
С включенными фарами… А с выключенными — он вряд ли заметил бы. Но он не предполагал, что у патрульных машин фары могут быть выключены, и в этом был его просчет.
Машина стояла примерно в тридцати метрах слева от него прямо посредине шоссе.
Когда он с обочины шоссе шагнул на асфальт, на машине включили освещение: две затемненные фары и точечный прожектор, светивший тоже затемненным светом. Только тогда Прюитт увидел машину. Его поймали прямо в центр луча. Если бы он пересекал шоссе хотя бы метров на сто ближе или метров на пятьдесят дальше, его, может быть, и не услышали бы, хотя он и не очень старался идти бесшумно.
