Кейт Мортон - Далекие часы
Ее рассказ ужасал — тем, что пожар, убивший ее мать, начался подобным образом, тем, что Оливера Сайкса оставили умирать в библиотеке, — однако я ощущала, что упускаю нечто, поскольку до сих пор не понимала, как это связано со «Слякотником».
— Я ничего из этого не видела, — добавила Перси. — Но кое-кто видел. Высоко на чердаке маленькая девочка проснулась, встала с кровати, которую делила со своей сестрой-близнецом, и забралась на шкаф, чтобы посмотреть на странное золотистое небо. Она заметила языки пламени, рвущиеся из библиотеки, и почерневшего, обугленного, оплавленного мужчину внизу, который кричал в невыносимой муке, пытаясь выбраться из рва.
Перси налила себе еще воды и выпила, держа стакан трясущимися руками.
— Помните, мисс Берчилл, как в свой первый визит вы упомянули про прошлое, поющее в стенах?
— Да.
Казалось, та экскурсия была много десятилетий назад.
— Я ответила вам, что далекие часы — это бессмыслица. Что наши камни старые, но не выдают своих секретов.
— Помню.
— Я лгала. — Перси вздернула подбородок и с вызовом уставилась на меня. — Я слышу их. С каждым годом они становятся все громче. Поделиться с вами было непросто, но необходимо. Как я уже говорила, есть и другой тип бессмертия, намного более одинокий.
Я ждала.
— Жизнь, мисс Берчилл, человеческая жизнь окружена парой событий: рождением и смертью. Эти две даты принадлежат человеку так же, как его имя, как заключенный между ними жизненный опыт. Я откровенничаю с вами не для отпущения грехов, а потому, что смерть должна быть зафиксирована. Понимаете?
Подумав о Тео Кэвилле и его маниакальном поиске сведений о брате, о жутком чистилище неведения, я кивнула.
— Хорошо, — заключила она. — Вы не должны заблуждаться на этот счет.
Ее фраза об отпущении грехов напомнила мне о вине Раймонда, ведь именно из-за вины он обратился в католицизм, вне всяких сомнений. Из-за нее он оставил немалую долю своего состояния церкви. Другим наследником был сельскохозяйственный институт Сайкса. Не потому, что Раймонд Блайт с уважением относился к деятельности группы, просто его мучили угрызения совести. Мне в голову пришла одна мысль.
— По вашим словам, ваш отец поначалу не знал, что стал причиной кошмара. То есть он понял это со временем?
Перси улыбнулась.
— Он получил письмо от норвежского докторанта, который писал диссертацию, посвященную физическим травмам в литературе. Его интересовало почерневшее тело Слякотника. Студенту казалось, что порой описания Слякотника походили на описания жертв ожогов. Папа ничего не ответил, но с тех пор он знал.
— Когда это случилось?
— В середине тридцатых. Тогда ему начал мерещиться Слякотник в замке.
И тогда он добавил второе посвящение к своей книге: М. Б. и О. С. То были не просто инициалы его жен, а попытка загладить вину. Кое-что показалось мне странным.
— Вы не видели, как это произошло. Откуда вам известно о драке в библиотеке, о том, что Оливер Сайкс был там в тот вечер?
— Юнипер.
— Что?
— Папа рассказал ей. В тринадцать лет, когда она пережила ту душевную травму. Он вечно твердил, что они одно; полагаю, он надеялся, что ей станет легче, пойми она, что все мы способны вести себя достойным сожаления образом. Он был великим глупцом.
Она умолкла и потянулась к стакану, и словно сама комната выдохнула. Возможно, от облегчения, что правда наконец выплыла на свет. А Перси Блайт испытала облегчение? В этом я не была столь уверена. Радость от исполненного долга — несомненно, но в ее поведении ничто не выдавало, что с ее души свалился тяжкий груз. Мне казалось, что я знаю причину: никакое утешение не шло в сравнение с ее горем. «Великий глупец». Впервые при мне Перси дурно отозвалась об отце, и в устах женщины, столь яростно защищавшей его наследство, эти слова прозвучали особенно веско.
Но разве это не закономерно? Раймонд Блайт поступил дурно, спора нет, и неудивительно, что угрызения совести свели его с ума. Я вспомнила снимок пожилого Раймонда в книге из деревенского магазина: полные страха глаза, морщинистое лицо, согбенное под грузом мрачных мыслей тело. И вдруг осознала, что его старшая дочь ныне выглядит так же. Она осела в кресле, одежда словно была ей велика и свисала складками с костей. Разговор выжал ее досуха, веки обвисли, хрупкую кожу пронизала синева; было поистине ужасным, что дочь так страдает из-за грехов отца.
На улице лил дождь, молотил о промокшую землю; день миновал, и в комнате сгустились сумерки. Даже огонь, мерцавший во время нашей беседы, умирал, забирая с собой остатки тепла кабинета. Я закрыла записную книжку.
— Быть может, хватит на сегодня. — Я постаралась вложить в голос побольше доброты. — Если хотите, продолжим завтра.
— Не стоит, мисс Берчилл. Я почти закончила.
Она встряхнула портсигар и выбила на стол последнюю сигарету. Спичка загорелась не сразу; наконец в полумраке замерцал огонек сигареты.
— Теперь вы знаете о Сайксе, — заметила она. — А о том, втором, не знаете.
О том, втором. У меня перехватило дыхание.
— По вашему лицу видно, что вы понимаете, кого я имею в виду.
Я напряженно кивнула. Раздался оглушительный раскат грома, и я содрогнулась. Моя записная книжка вновь раскрылась как бы сама собой.
Перси глубоко затянулась и с кашлем выдохнула.
— О друге Юнипер.
— Томасе Кэвилле, — прошептала я.
— Он приехал в тот вечер. Двадцать девятого октября сорок первого года. Запишите это. Он приехал, как и обещал ей. Только она так и не узнала об этом.
— Почему? Что случилось?
Дойдя до края откровения, я словно отказывалась слышать правду.
— Разразилась гроза, почти такая же, как сегодня. Было темно. Это был несчастный случай. — Перси еле шевелила губами, и мне пришлось наклониться совсем близко. — Я приняла его за грабителя.
Вот это да! Я просто утратила дар речи.
Лицо ее было пепельным, и в его морщинах я прочла десятилетия вины.
— Я скрыла от всех. Тем более от полиции. Я опасалась, что мне не поверят. Решат, что я выгораживаю кого-то другого.
Юнипер. Юнипер и приступ жестокости в ее прошлом. Скандал с сыном садовника.
— Я позаботилась обо всем. Сделала, что смогла. Но никто ничего не знает, и это пора исправить.
Увидев, что она плачет и слезы безудержно катятся по ее старому-престарому лицу, я была потрясена. Потрясена, ведь это была Перси Блайт, но не удивлена. Не удивлена после ее долгого рассказа.
Две смерти, две тайны; мне много предстояло обдумать… так много, что у меня перед глазами все плыло. Мои чувства смешались, будто акварельные краски; я не ощущала ни гнева, ни страха, ни морального превосходства и уж точно не прыгала от радости, выяснив ответы на свои вопросы. Мне было грустно, и только. Я была расстроена и беспокоилась за старую женщину, которая сидела напротив и оплакивала горькие секреты своей жизни. Я не могла облегчить ее боль, но не могла и просто сидеть и смотреть.
