Салман Рушди - Земля под ее ногами
Вот пара лохматых «новых квакеров», параноик и мистик, — оба, вероятно, поклонники Гари Ларсона, отрицающие ее смерть: «А тело-то где? Вы покажите мне тело! Она не умерла, просто кто-то хотел убрать ее с дороги, вот и всё, нам нужно брать штурмом Пентагон, ООН, понимаешь?.. Нет, парень, она свободна, только мы недостойны ее, мы должны очиститься, и в час очищения она явится нам, — понимаешь, к чему я клоню? — может, прилетит на космическом корабле. А может быть, примчится на божественной колеснице. Чтобы освободить нас. Как Будда и Иисус, парень, она будет жить».
Телевидение.
У себя в «Орфее», один, я переживаю свою потерю. Обхватив себя руками, я дрожу на зимнем холоде, а мое белое дыхание повисает в морозном воздухе. Я сижу на крыше, в пальто и шляпе, прикрывая замерзшие уши, и пытаюсь удержать образ обнаженной Вины, загорающей средь лета, Вины, потягивающейся и оборачивающейся ко мне с томной вероломной улыбкой. Но сейчас слишком холодно, и потом, везде одно и то же, нет спасения от войны смыслов, белый воздух полон слов. Рассуждая диахронически, это событие в истории, которое будет понято со временем как феномен с определенными линейными предпосылками — социальными, культурными и политическими. Однако в синхроническом аспекте все его версии существуют одновременно, совместно формируя современное состояние искусства и жизни… ценность его состоит в бессмысленности смерти… ее радикальное отсутствие — это вакуум или бездна, могущая вместить в себя лавину смыслов… она превратилась в некое вместилище, в арену для выступления, и мы можем создать ее, исходя из собственного видения, так же, как когда-то мы придумали Бога… этому феномену не суждено сойти на нет в ближайшее время, учитывая его переход в фазу эксплуатации: футболки с ее последней фотографией, памятные монеты, кружки, одноклассники, слетевшиеся как мухи на мед и торгующие своими воспоминаниями, целая армия случайных любовников, люди из ее окружения, друзья… это всё факторы, многократно усиливающие значение данного феномена; она оказалась запертой в комнате, где есть эхо, и звук снова и снова отталкивается от стен, постепенно становясь глухим и размытым, менее отчетливым… это всего лишь шум… А теперь представьте, если бы она осталась жива: затухание славы, постепенное забвение, пустота… Вот что было бы настоящим концом, уходом в Подземный мир, — и самое ужасное, что она была бы еще жива. Может быть, всё только к лучшему? Навечно молодая, так ведь? Ну, по крайней мере, выглядящая молодой. Потрясающе, черт возьми, для женщины ее возраста.
Я замечаю, что стою и вовсю реву, беспомощно грозя руками слепому небу. Холодные слезы замерзают на лице. Как будто бы эта крыша — Башня молчания, место обиталища живой, обнаженной памяти о Вине, и над нею, беззащитной, если не считать моего присутствия, кружат стервятники.
Сорок дней спустя, вняв обращению Ормуса Камы, толпы покидают стадионы, и жизнь планеты постепенно возвращается в свою колею. По его поручению Сингхи часто появляются в суде, стремясь защитить «торговую марку „Вина“» от грубой эксплуатации. Их мишень — двойник Вины из «новых квакеров», куколка, которая распевает глупую песенку, пока сцена под ее ногами не начинает сначала вибрировать, а затем раскалывается и поглощает ее. Похоже, что вся лавина эмоций, порожденных феноменом Вины, окажется в конечном итоге на невольничьем рынке капитала. Одно мгновение она — богиня, а в следующее — уже торговая марка.
И в который уже раз я ее недооцениваю. Нет никаких сомнений в том, что бизнес не остановится ни перед чем, чтобы завладеть ею и использовать ее, что ее лицо не исчезнет с обложек журналов, что будут появляться все новые видеоигры и компакт-диски, наскоро изданные биографии и пиратские записи, равно как и циничные спекуляции о ее возможном спасении и прочий бред из Интернет-чатов. Правда также и то, что ее окружение — компания, выпускавшая ее диски, и Ормус с Сингхами в качестве ее менеджера и команды — тоже наживет капитал на «эффекте Вины», позволяя тиражировать ее портрет на пакетах с молоком, хлебом, на бутылках, вегетарианских продуктах, на пластинках и дисках.
(Однажды я прочел историю об одной женщине, ненавидевшей своего разгильдяя мужа. Когда он умер, она его кремировала и поместила прах в песочные часы, которые поставила на камин со словами: «Наконец-то, ублюдок, ты немного поработаешь». Я ни в коей мере не подвергаю сомнению любовь Ормуса к Вине, но он тоже посылает ее тень работать на благо семьи.)
Всё это так. Но в течение года стало очевидным, что в людской массе зреет нечто вроде землетрясения, что в разных странах земного шара почитатели Вины почувствовали вкус к коллективным акциям и радикальным переменам. Нестабильность, характерная для наших дней, их больше не пугает, теперь она воспринимается как нечто вполне возможное. Именно это стало подлинным наследием Вины, а вовсе не потоки слащавых речей или страдающие дурновкусием куколки.
И неспокойная земля тоже приготовила свои сюрпризы.
Вот как я это запомнил.
Целый год после ее смерти я был сам не свой, не знал, что делать с собой и своим горем, как жить дальше. Я все время вспоминал тот день на пляже Джуху и девочку в звездно-полосатом купальнике, поносившую все, что оказывалось в ее поле зрения. Именно в тот день я нарисовал для себя картину мира — каким я хотел его видеть, и с этого дня жил в этой картинке, до самой ее смерти. А теперь будто кто-то выхватил картинку у меня из рук и порвал на мелкие кусочки.
Когда у вас нет картины мира, вы не способны сделать выбор — жизненно важный или несущественный, не можете сделать нравственный выбор. Вы не знаете, где верх, где низ, идете ли вы куда или уже возвращаетесь и сколько будет дважды два.
(Тысяча девятьсот восемьдесят девятый был годом, когда все лишились привычной картины мира, годом, когда все мы были ввергнуты в некое бесформенное чистилище — не имеющее четких очертаний будущее. И я это сознаю. Но это из области политики и сейсмологии, и об этом позже. Сейчас я говорю о том, что случилось лично со мною.)
Я просыпался, чувствуя в комнате ее присутствие, а потом лежал в темноте, сотрясаясь от рыданий. В уголках моих глаз двигались тени, и это тоже была она. Однажды я позвонил по ее номеру в Родопы-билдинг, и она ответила после первого же гудка: Привет. Я не могу сейчас подойти к телефону. Пожалуйста, оставьте сообщение, и я перезвоню вам при первой возможности. Я понял, что Ормус просто не смог заставить себя стереть ее голос. Потом я звонил по этому номеру не меньше десяти раз на дню. Часто линия была занята. Я думал, сколько еще потерянных душ нажимали кнопки своих телефонов, только чтобы услышать эти несколько слов. Потом мне пришло в голову, что, скорей всего, звонил лишь один человек. Ормусу Каме, как и мне, было необходимо вновь и вновь слышать последнюю запись голоса умершей жены.
Я перезвоню вам при первой возможности. Мне было так нужно, чтобы она сдержала это свое обещание. Но какое сообщение я должен был оставить? С помощью каких средств связи можно вернуть ее обратно из мертвых?
На короткое время я даже почувствовал, как мое сердце тянется к Ормусу Каме, моему сопернику в любви. Теперь сопернику, не претендующему ни на чью руку. Посреди океана под названием «любовь» барахтались мы двое, потерпевшие кораблекрушение, Ормус и Рай, неспособные ни открыть друг другу свои сердца, ни помочь друг другу, лишь тупо звонящие умершей со своих тонущих плотов.
Год спустя кто-то стер ее голос, — думаю, это была Клея Сингх, пытающаяся вытащить Ормуса из трясины безнадежности; в тот день я снова плакал, как будто бы голодная земля поглотила Вину именно в это мгновение.
Из всего сказанного и написанного о ней единственным осмысленным комментарием мне показались слова о том, что смерть — это просто смерть и не надо никаких интерпретаций. Не превращайте ее в метафору. Просто дайте ей покоиться с миром. Мне хотелось сражаться с огненной лавиной смыслов, хотелось надеть шлем пожарного и направить шланг на это пламя. Смыслы пробивались лучами с заполоненных спутниками небес — смыслы, похожие на аморфных пришельцев, выбрасывающих псевдоподии, втягивающие в себя ее мертвое тело. В какой-то момент я попытался сочинить свой текст, какую-то чепуху о героизме, отвергающем интерпретацию, — спорная, но непреодолимая тяга к абсурду. Но я увяз в вопросах этики. Как сохранить нравственность в полной абсурда вселенной и тому подобное. Меня не привлекал квиетизм[330], я вовсе не считал, что лучше всего просто возделывать свой сад. Где-то во мне сохранилось стремление не рвать нитей, связывающих меня с миром. Я порвал на клочки свое творение и проводил дни, просматривая фотографии Вины, которые сам же и сделал, и набирая номер ее телефона, пока голос не стерли с пленки.
