Дер Нистер - Семья Машбер
И вот однажды утром Мойше Машбера вызвали из тюремной камеры в канцелярию, где надзиратель, глядя на него приветливее и сочувственнее, чем обычно, объявил, что он освобожден и может возвратиться домой — пешком или, если хочет потратиться, на извозчике.
Мойше освободили благодаря ходатайству именитых горожан, которые обратились с просьбой к властям и добились желаемого, ссылаясь на болезнь Мойше и тому подобные обстоятельства, способные облегчить его участь и вызволить его из тюрьмы раньше срока, указанного в приговоре.
Просьба была удовлетворена и, конечно, оказалась большим благодеянием для Мойше Машбера — беда только, что освобождение пришло с некоторым опозданием…
Когда Мойше вернулся из канцелярии в камеру, объявил остальным заключенным, что он освобожден, и стал складывать вещи, собираясь домой, все арестанты — с обритыми головами и со штемпелями на кителях, в серых круглых шапочках без козырьков — стали смотреть на его руки. Мойше Машбер понял, чего от него ждут, и тут же отдал в одни руки все, что принес с собой из дому, кроме молитвенных принадлежностей, — белье, платье, постель, — чтобы эти вещи продали и на вырученные деньги «спрыснули» его освобождение.
Вещи приняли с благодарностью, а так как во время пребывания Мойше в тюрьме — благодаря покровительству и защите старосты — отношение к нему было хорошим, то и прощались теперь душевно и даже сочувственно. Увидев в руках старосты вещи Мойше Машбера, осужденные представили себе, сколько денег за них можно выручить и как основательно выпить…
На прощание ему говорили: «С Богом, Мойше!» — и смотрели на его осунувшееся лицо, качали головой, приговаривая, что, мол, даже умирать хорошо дома, на своей кровати, среди своих. Заключенные были правы: за то время, что Мойше Машбер пробыл в тюрьме, его не раз переводили в больницу, откуда он возвращался после долгих недель не поправившимся и окрепшим, но еще более исхудавшим, так что скулы торчали из бороды, как у покойника.
Все попрощались с ним. И только староста, тот, что с оловянной серьгой в ухе, с густой бородой и выбритой досиня верхней губой, стоял и чего-то дожидался. А когда Мойше вышел из камеры, все проводили его до порога, а староста шагнул с ним в коридор. Он нес мешочек с вещами Мойше, которые остались после того, как все остальное было роздано. Староста дошел с Мойше до выхода из тюрьмы, теперь он должен был попрощаться и вернуться в камеру. Но здесь староста задержался. Он как-то странно посмотрел на Мойше — надломленного, еле державшегося на ногах — и почувствовал, что тот уже на целый шаг ближе к Богу, нежели к жизни на земле. Староста, видно, вспомнил картину из далекого прошлого, когда отец или дед в канун праздника торжественно благословляли детей. Вспомнив это и собираясь проститься с Мойше Машбером, которого, вероятно, считал человеком глубоко набожным, состоящим у Бога на особом счету, староста сказал: «Благослови, Мойше!» Он положил мешочек наземь, подошел поближе и склонил голову для благословения.
В первое мгновенье Мойше растерялся: ему никогда не приходилось никого благословлять, тем более такого человека, как староста. Но, увидев, как староста доверчиво склонил голову, и зная, что его нельзя обидеть отказом, Мойше Машбер возложил руки ему на темя и начал нашептывать слова известной молитвы: «Да благословит и убережет тебя Бог…» Заключенный, оторванный от своего рода и племени, принимал благословение с необычайным восторгом, и, когда Мойше снял ладони с его головы, староста, исполненный благодарности, совсем не по-еврейски бросился целовать руку Мойше Машбера. Мойше хотел отнять руку, ему было стыдно и совестно, он говорил: «Не надо, так не делают…» — но староста смутился еще больше и в сильном порыве благодарности — вместо того чтобы отпустить руку Мойше — схватил и вторую, желая поцеловать и ее.
К своему дому Мойше подъехал на извозчике, нанятом тюремным сторожем. Первой его увидела старшая прислуга, которая после ухода Гнеси одна обслуживала все семейство. Выйдя во двор, она увидела, что возле дома остановилась пролетка и в ней сидит хозяин, но у него не хватает сил самому спуститься на землю, вот он и дожидается, пока кто-нибудь не придет к нему на помощь. В первую минуту кухарка растерялась и принялась затягивать потуже узлы головного платка — она это делала всегда, когда входила в столовую не в будни, а в более торжественные моменты. Однако она тут же спохватилась и сообразила, что встретить хозяина лучше бы не ей, а старшей дочери, Юдис. Служанка, не раздумывая, пошла ее звать. Войдя в дом и отыскав Юдис, она закричала:
— Смотри, пожалуйста! Тут сидят и даже не знают, что хозяин приехал и ждет у ворот на извозчике!
— Где?.. Кто?.. — перепугалась Юдис и вскочила с места.
Она знала о предстоящем освобождении отца, но сроки не были определены, и сейчас, услыхав, что отец здесь, на улице, у ворот, Юдис почувствовала, как у нее подкашиваются колени. Вспугнутая криком прислуги, она могла лишь крикнуть в ответ:
— Что вы такое говорите? Когда? Где?..
Юдис выбежала во двор и застала отца еще сидящим на пролетке. Она бросилась к нему. Увидав дочь, Мойше Машбер устремился к ней навстречу и поднялся с места. Но сойти с пролетки не смог: у него не хватало сил, а от встречи с дочерью, которую он так давно не видел, у него потемнело в глазах.
Юдис помогла ему слезть. Когда Мойше сошел с пролетки, Юдис, поддерживая его, искоса взглянула на него и увидела отца таким, каким его и узнать было трудно, точно его подменили. Юдис припала к его плечу и, всхлипывая и плача, произнесла только: «Отец… Отец…» Слезы душили ее, и она, не желая показывать их Мойше и огорчать его тем, что произошедшая с ним перемена так разительна и ужасна, постаралась сдержать рыдания.
Мойше Машбер отечески нежно обнял дочь за плечи и принялся успокаивать ее, чтобы не дать ей заметить, в каком он состоянии. Однако дольше крепиться он не мог, убеждая Юдис в том, что он не так уж пал духом и ослаб. Даже мешочек с талесом и несколькими книжками он таскал с трудом, и Юдис отняла его у отца. Взяв в одну руку мешочек, она другой рукой поддерживала Мойше и вела его от ворот до дома, как старика или слабосильного, которому лишний шаг сделать трудно.
Мойше еле дотащился до порога, а когда вошел в дом, то ни на что не стал смотреть — ни на стены, ни на потолок, ни на пол, — как обычно делают люди, возвращаясь на место, от которого были долго оторваны. Он не искал глазами никого из домочадцев, словно все были ему безразличны. В первую очередь он направился в спальню, желая, очевидно, узнать, что случилось в его отсутствие с Гителе, от которой он за все время не получил ни строчки. Еще в тюрьме он понял, что стряслась беда: то ли жена смертельно больна, то ли ее уже нет в живых…
Юдис хотела задержать отца в коридоре и сообщить ему кое-какие подробности о болезни матери, подготовить его, чтобы внезапность встречи не ударила по нему. Но Мойше Машбер не стал задерживаться. «Знаю, знаю», — сказал он, направляясь в комнату. Расстроенный, взволнованный и ошеломленный, он шел, не слушая того, что говорила дочь.
— Знаю, знаю, — повторял он как бы про себя и, несмотря на свою слабость, с немым упрямством даже поторапливался.
Перешагнув порог комнаты, он подошел к кровати Гителе. И увидел Гителе — высохшую, вытянутую, неподвижную, с остекленевшими глазами, глядящими в пустоту. За последнее время Мойше привык к ударам, сыпавшимся на него градом, и принял этот удар как предначертанную неизбежность, против которой невозможна, да и не поможет никакая борьба. Он лишь ухватился за спинку кровати, чтобы не потерять равновесия. Он смотрел на Гителе молча, потому что губы его не размыкались…
Что же касается Гителе, которая после длительной разлуки увидела мужа, вернувшегося оттуда, откуда возвращение казалось ей невозможным, — что касается нее, то врач, будь он тогда в комнате, понял бы, что здесь могло случиться одно из двух: либо Гителе вздрогнет от изумления и дико воскликнет: «Мойше!» — что означало бы перелом в ее болезни, который принесет облегчение, и Гителе вновь обретет дар речи и подвижность всего корпуса; либо, наоборот, неожиданная встряска окончательно подорвет корни, которые и без того едва держались в почве, и Гителе вскоре распрощается с жизнью.
Следовало надеяться скорее на первое, нежели на второе, потому что, увидав Мойше, Гителе издала какое-то приглушенное рычание. Казалось, она вот-вот произнесет рвущееся из груди четкое слово… Несмотря на скованность тела, она все же рванулась вперед: возможно, сейчас она встанет, сойдет с кровати, подойдет к своему Мойше и, подобно дочери, припадет к его плечу с любовью, политой слезами, хотя благочестивой жене вряд ли пристало слишком наглядно выказывать нежность к мужу. Однако в таком исключительном случае, при такой встрече, благодаря которой Гителе выздоровела бы, она могла — сознательно или бессознательно — позволить себе то, чего не разрешают набожность и самые суровые законы.
