Тюрьма - Светов Феликс

— Так два года дают за чердак? — встреваег Петька.

— Давали. У меня надзор, три — к юбилею победы.

Голова у него лысая, блестит, зарос до глаз седой щетиной, уши торчат как у волка, острые, поросли серой шерстью, наверно у Ламброзо описан, а лицо… коммивояжер.

— Чем же ты промышлял, Львович,— спрашивает чернявый,— из каждой поездки по два куска — большой специалист?

— Лохов на мою жизнь хватит, — говорит старик.— Покупаю мягкий вагон в курьерском, люблю, чтоб спокойно и не курили. Сижу, поглядываю, могу в картишки, хотя рисковано, руки видно, лучше поговорить, а я везде побывал, все видел, могу о чем хочешь…

— Побывал! Сорок лет известно где… — говорит Андрюха.

— Скажи, где я не был — и Сибирь, и Дальний Восток, и Средняя Азия, а уж Россия-матушка…

— Что ты видел — из столыпина, из зоны!

— Побольше твоего, щенок, хотя ты на мотоцикле… Едем, разговариваем, чайком балуемся. Гляжу. Человека сразу видно и чего у него в чемодане смотреть не обязательно. Ушли в ресторан, спят, поезд к станции, расписание в кармане, часы на руке. Беру чемодан, какой приглядел — и в тамбур, все ключи с собой, открываю двери, выкидываю чемодан под заметным деревом, а на станции выхожу, пирожков захотелось, горячих. И по шпалам, а лучше по насыпи…

— Да, дед, — говорит Боря,— ты, как теперь говорят, ретро, тебя в музее выставить, большие деньги дадут.

— А я не возражаю, договоримся. У меня четыре инфаркта, чтоб тихо и не курили. А в музее за сигарету — три рубля. Точно мне. Поверх…

Хочу спать, в глазах песок, а не могу. Я уже не понимаю, кто из них что говорит, кто отвечает, путаюсь— явь ли, сон, как вчера на сборке, я не могу понять — зачем я здесь, где я…

— Тихо! — вроде, чернявый, Коля.— Алла Борисовна! Вруби, Боря, сделай милость для общества…

— Писатель спит, — говорит Гриша.

— Его пушкой не поднять, видали, корпусной старался, чуть ногу ему не оторвал.

— Наглотался, у него таблетки…

Кто это про таблетки? Не пойму…

«Паромщик…» — заныла Пугачева.

— У нас тут сидел один, спал с Пугачихой.

— В каждой хате такие, пройдись по тюрьме…

— Во — баба!..

— Как же ты, дед, если тебя осудили, попал на спец, в следственную камеру?

— У меня пять инфарктов — куда? Не в осужденку, там не продохнешь, я им не дался.

— В больничку.

— Там не держат, последний инфаркт три года назад.

— За что ж ты первый раз залетел — сорок лег назад?

— Замочил одного на Сивцевом Вражке, днем, как счас помню. Кишки выпустил псу, старый, а нас, сопливых, вложил.

— Сколько дали?

— Малолетка был, не много…

— Миш, а вдруг, правда, на волю через день?

— Погуляем, если бывшая теща-жидовка чего не придумает.

— А чего ей думать?

— Не знаю чего. Удумает. Переспал с собственной женой! Пять лет в разводе. Да она мне даром не нужна, жидовка!

— У меня второй срок был лагерный. Двух замочил. Пристали — еврей да жид. Я терпел, терпел, взял стамеску, в сапожном цеху работали… Ко мне в карцер приходит опер, капитан у нас был, тащит бутылку водки. Пей, говорит, Зиновий, последняя твоя бутылка. А я ему говорю, возьми, капитан, у меня деньги, знаешь где, тащи коньяк, за меня еврейский Бог хлопочет. Что думаешь? Добиваю коньяк в карцере, еще бутылку тащит. Верно, говорит, схимичил тебе твой Бог, их живыми довезли, когда вытащили из вертолета, оба крякнули. А раз не прямое — ушел из-под вышки. Шесть лет добавили…

— В порту, в Дакаре сидит на базаре баба, ничего на ней нету, черная, и ее прямо там, при народе… Но это дорого, а если в ларьке, дешевле кружки пива…

— Ты бы мне, дед, продиктовал феню, у меня тетрадка, пять листов записал, мало…

— Тебе, щенок, в комсомол вступать, там своя феня.

— Не, дед, я не пойду на волю, хочу как ты, повидать…

— На химию везли, после зоны, трое суток в пульмане, столыпина не хватило, без пересылок, набили, как сельдей… Видал, как скот возят?.. Во-во. Выгрузили в Котласе, дальше пароходом, построили, конвой, собаки, стоим, качаемся. А тут мент подходит, ему конвой наши дела, он их в сумку. Конвой кричит: «Кругом!» Повернулись, стоим. Пять минут стоим, десять… Мент ходит вокруг, вы что, говорит, чумовые?.. Обернулись— никого, ни конвоя, ни собак. Десять минут на воле, а шагнуть боимся! Мент каждому по червонцу, не напивайтесь, говорит, берите билеты, ждите меня на пристани… Эх, думаю, пристань порт, родная моряцкая жизнь!.. Мы его так напоили, мента, на руках тащили на пароход…

Котлас, Дакар, японское побережье, Сивцев Вражек, девочки с ранцами, в фартучках, с бантами в легких волосах, голая черная баба на африканском базаре… Рядом бубнят едва слышно:

— Его, Боря, надо убрать, он кумовской, голову тебе даю…

— Ты за него не бойся, сам уйдет, а не уйдет, бедный будет. Я тебе, рыбка… Ты недельку поживи и рви когти из хаты, я твою игру понял.

— Ты что, Боря?

— Я один раз говорю…

— Видишь зарик, щенок? Что на нем?

— Ну три.

— А здесь — что?

— Пять.

— Смотри — три?

— Три.

— А тут?..

— Так вот ты чем зарабатываешь, дед! Зачем тебе чемоданы?

— Я много чем могу заработать…

— Еще, еще покажь, дед!..

— Я ему в бане написал, на общаке: если ты меня, гад, вложишь… А что думаешь, почему меня на спец — вложил!

— Ты его на суде придави.

— До суда встретимся, гад буду, не спрячется — тюрьма движется, я в отстойнике написал на стене: «Петров кум, сука!»..

— Иду от Таганки — вниз, к бульвару, смотрю — Высоцкий!

— Заткнись — Высоцкий! Ну что ты балаболишь, губошлеп! Эх, на воле я тебя не встретил, своими бы руками задавил — и ничего б не было, за таких, как ты, только благодарность.

— Недолго осталось — намажут зеленкой и в штабеля…

Откуда-то сверху, густо, как в мегафон:

— Один, четыре, два! Один, четыре, два!..

Еле слышно, издалека:

— Один четыре два слушает!

— Я два шесть ноль! Позови Ваню!

— Один четыре два, Ваня слушает.

— Здорово, Вань, это Петька!

— Здорово, Петь.

— Как дела, Вань?

— Нормально. А у тебя?

— И у меня нормально.

— Тогда расход…

Что ж это, Господи, научи меня… Мне повезло, посчастливилось, хорошая хата, этот мореход поддержит, поможет, я не один — это хорошо?.. «Различайте духов, от Бога ли они…» — вспоминаю я. Кто они — эти духи, бесы, мысленные демоны, что они хотят от меня, ищут, но у меня ничего нет, все забрали… Все? Все, кроме… Что же это? Искушения? Что они значат, сколько их было сегодня, начиная с той минуты, как вошел в камеру, ощутил тишину, покой, тепло… И передо мной внезапно возникает рыжий старшина, там на лестнице, Вергилий. Что он хотел сказать, предупреждал — зачем?.. Глаза бешеные, а в них вздрагивает, прыгает — что?.. «Моли своего Бога… Смотри не ошибись, сразу — не ошибись…» Зачем?

4

Больница — особое место в тюрьме. Всегда так было, сколько порассказывали, понаписали, не зря называют ласково — больничка. А те же камеры: железная дверь, кормушка, шконка, решетка на окнах… Те же, а не такие. Стены без «шубы», закрашены светлой масляной краской, белый потолок, простыни — ветхие, изодранные, а чистые, одну меняют после бани. И ресничек нет на окнах, сквозь которые, если не отогнуть, и неба не углядишь. А чем ты ее отогнешь, разве старая, проржавела… А тут намордник — железный лист сантиметрах в двадцати от окна, и если глянуть вбок, увидишь: двор между корпусами, деревья; громыхнул шлюз, от ворот въезжают машины: под вечер воронки везут на сборку новых пассажиров — до глубокой ночи, утром —с шести до девяти, развозят по судам, на этапы; днем гремят грузовики — везут на кухню картошку, капусту; прошелестит «волга», «жигуль» — начальство пожаловало. Три раза на день баландеры тянут на тележках котлы — плещут щи, вышлепывает каша — видать какая; офицеры идут в столовую; в субботу вечером женщин из хозобслуги водят вкино, они собираются под окнами, ждут «воспитателей», пересмеиваются, по глядывают вверх, знают — вся больничка прилипла к окнам — живые бабы! «Здравствуйте, девочки воровки! — кричат из окон.— Хотя бы чего показали!» — «Я тебе покажу — ослепнешь! — кричат снизу.— Решку прошибешь, если осталось чем!..» — «Верно!» — кричат сверху.— Воровка никогда не будет прачкой!..»