Алиби - Асиман Андре
И вот опять, непредвиденно поднявшись по какому-то склону, я натыкаюсь на вещь куда более изумительную, чем то, что я искал. Начинаю подозревать, что рука Провидения, вездесущая и безжалостная, специально оркеструет события, которые на первый взгляд кажутся произвольнее некуда. Мне нравится воображать, что в бесцельных блужданиях по Бордигере мною правит Божественный замысел. Нравится думать, что так, наверное, и следует странствовать — без предвкушений, без ответов, произвольно, взяв вместо компаса веру.
Пробираясь по лабиринту узких улиц, я набредаю на открытое пространство, откуда открывается вид на аквамариновый простор. Подо мною марина. Я решаю вернуться на Лунгомаре-Аргентина и направляюсь к выходу из Бордигера-Альта. Поскольку я уже решил, что через полгода приеду снова, беру на заметку живописный на вид двухзвездный отельчик. Захожу в лобби, для начала спрашиваю у дежурного за стойкой, сколько стоит двухместный номер. Потом — как будто второй вопрос непосредственно вытекает из первого — интересуюсь, может ли он мне что-то рассказать про сад Морено. Слышу все ту же старую историю. Нет никакого сада Морено. «Но Моне…» — начинаю было я. «Землю Морено поделили на участки век с лишним назад», — сообщает дородный мужчина, который до того болтал с владельцем отельчика, — оба они сидят в тени. Франческо Морено, продолжает он, был родом из Марселя и, как до него и его отец, служил французским консулом в Италии: ему принадлежала почти вся Бордигера, он вел торговлю оливками и лимонами. Завозил сюда разные растения со всего мира, вот почему Моне к каким только уловкам не прибегал, чтобы его пустили в этот сад. Но усадьбу Морено уничтожили, чтобы проложить виа Романа.
Выясняется, что Морено не стал тягаться с застройщиками, хотя и был самым богатым землевладельцем в округе. Он умер — скорее всего, человеком сломленным — в 1885 году, через год после приезда Моне. Родные землю продали, остальное раздали, вдова перебралась в Марсель. В Бордигеру Морено уже не вернулись. От их поместья и участка не осталось почти ни следа — да и от семейства Морено тоже. По неведомой причине никто не хочет про них говорить, как, впрочем, и про герра Ангста.
Только после этого — выйдя из отеля и спускаясь по крутой тропинке к церкви Сант-Ампелио у моря, — я заметил белый дом, который вполне мог быть тем самым домом или чем-то очень на него похожим, хотя, разумеется, ошибка не исключается. Взрыв восторга — я отыскал его совершенно самостоятельно, благодаря одному лишь везенью. Впрочем, ошибка все-таки не исключается. Передо мной сверкающая белая постройка; у Моне дом был не таким белым и без башенки. С другой стороны, я ведь видел его лишь в усеченном виде. Спускаюсь по тропинке, направляюсь к дому. Сомнений никаких: те же балконы, те же этажи, те же перила. Подхожу к вилле с обычными своими опасениями: вдруг там собаки, или злющий сторож, или — что еще хуже — я попросту ошибся.
Набираюсь храбрости, звоню в звонок у металлической калитки.
— Кто там? — спрашивает женский голос.
Отвечаю, что я турист из Нью-Йорка, все отдам за возможность осмотреть дом.
— Attenda, подождите, — прерывает меня незнакомка.
Даже не успеваю настроить голос на уместно-просительную интонацию — раздается гудок и щелчок открывшегося электрического замка. Захожу. Стеклянная дверь дома распахивается, оттуда выходит монахиня.
Мою историю она, полагаю, слышала уже тысячу раз.
— Хотите осмотреть дом?
Вопрос меня озадачивает. Я говорю, что просто мечтаю об этом, — и все еще пытаюсь добавить в голос искренние извинения. Она приглашает следовать за собой, ведет меня внутрь. Показывает кабинет, гостиную, потом, как она это называет, «телевизионную» — там в темноте сидят три пожилые дамы и смотрят новости. Здесь монастырь? Или дом престарелых? Спросить я не решаюсь. Она проводит меня в кладовую, там крупными синими буквами выписано сегодняшнее меню. Не удерживаюсь, делаю фотографию. Она хихикает, глядя, как я пристраиваю свой фотоаппарат, потом проводит меня в столовую — такой покойной и солнечной столовой я уже сто лет не видел. В ней стоят отдельные столы, за которые запросто поместятся человек тридцать; наверное, нет на свете никого счастливее этих тридцати. Комната тщательно восстановлена в духе своего времени, на месте картины столетней давности и тяжелые шторы, сдвинутые к косякам стеклянных дверей. Содержание такого дома наверняка стоит безумных денег.
Угодно ли мне взглянуть на комнаты наверху? — спрашивает монахиня. Что, правда? Она извиняется — ноги ее теперь, бывает, отказываются бегать вверх-вниз по лестнице, но она говорит, чтобы я, не стесняясь, поднимался, осмотрелся там и, главное, не забыл открыть дверь, которая ведет на самый верх, в башенку. Вид оттуда, говорит она, изумительный. Мы беседуем про Моне. Она сомневается, что Моне хоть раз бывал внутри этой виллы, зато снаружи, видимо, провел многие, многие часы.
Я осторожно поднимаюсь по ступеням, изумляясь опрятности надраенной деревянной лестницы. Восхищаюсь обоями со свежей каймой поверху. Перила отполированы до гладкости, двери сверкают белой эмалью. Здешние обитатели живут на истинном островке безвременья. Поднявшись на последний этаж, я понимаю, что сейчас мне откроется вид, о существовании которого я никогда не подозревал, но забыть не смогу никогда. А ведь еще несколько минут назад я пребывал в убеждении, что дом этот развалился — или что меня в него не пустят. Открываю деревянную дверь. Вот я на веранде, смотрю на перила, которые до того видел на картине Моне в нью-йоркской галерее, а повсюду вокруг… море, мир, сама бесконечность. В башенке оказывается витая металлическая лестница, ведущая на самый верх. Не удержаться. Я отыскал тот дом, осмотрел дом, нахожусь в доме. Можно больше не бежать, не искать, не спотыкаться — все позади. Я пытаюсь представить себе этот балкон сто лет назад, а дом — сто лет спустя. Лишаюсь дара речи.
Наконец я спускаюсь вниз и застаю монахиню на кухне с помощницей-филиппинкой. Мы с монахиней выходим в экзотический сад. Она указывает куда-то в далекую даль.
— Случается, что отсюда можно разглядеть самую оконечность Монте-Карло. Но сегодня неподходящий день. Может, пойдет дождь, — говорит она, указывая на собирающиеся облака.
— Тут теперь музей? — спрашиваю я наконец.
Нет, отвечает она, отель, а заправляют в нем сестры из ордена Святой Жозефины.
— Общедоступный отель? — спрашиваю я, ожидая подвоха.
Да, общедоступный.
Она отводит меня назад в кабинет, достает брошюру и прайс-лист.
— Номер у нас стоит тридцать пять евро в день.
Я спрашиваю название отеля.
— «Вилла Гарнье» — отвечает она, будто недоумевая: а каким еще оно может быть? Гарнье построил виллу, он здесь умер, его любимый сын тоже. Вдова Гарнье, в отличие от вдовы Морено, осталась в Бордигере.
Это совершенно в моем духе — приехать в Бордигеру из самых Штатов и не удосужиться выяснить, как же теперь называется нужная мне вилла. Во всех книгах по искусству написано: «Вилла Гарнье». Если бы я так и спросил, меня бы прямо с вокзала направили в верную сторону. Не пришлось бы мне часами блуждать по городу. Но тогда бы я, в отличие от Улисса, прибыл прямиком на Итаку, не познакомился бы с Киркой и Калипсо, не встретил бы Навcикаю, не услышал бы призывные песни сирен, не заблудился бы достаточно безнадежно, чтобы потом ощутить внезапную оторопь оттого, что попал — ну надо же! — туда, куда надо. Как же мне все-таки повезло, что я отыскал виллу Ангст, колокольни, услышал печальную историю дома Морено, зашел в художественную галерею в Нью-Йорке и увидел другой вариант картины, которая для меня стала родным домом, а если не домом, то представлением о доме — что тоже неплохо. Я сказал монахине, что через полгода вернусь в «Виллу Гарнье».
Оказалось, у монахини есть для меня еще один сюрприз.
Поскольку я ради Моне приехал в такую даль, она советует мне зайти в школу на виа Романа — ею заправляют другие монахини, а называется она «Вилла Пальмизи», поскольку там, на прежних землях Морено, растут пальмы. Школа полностью восстановлена, говорит монахиня, и в ее составе — часть бывшего усадебного дома.
