Виталий Безруков - Есенин
Пир был в самом разгаре, наступил тот самый момент, когда все говорят и никто никого не слушает. Изрядно пьяный Блюмкин, в красном халате, держа поэта Мандельштама за ворот пиджака и крутя трубкой перед его носом, куражился:
— Ося! Жизнь людей в моих руках… Подпишу бумажку — через два часа нет человеческой жизни. Понял?!! Вот Есенин. Я взял его сегодня на поруки, из тюрьмы ЧК вытащил, потому что он поэт, не чета всем этим, — кивнул он в сторону поэтов. — Этому говну! И хотя он большая ку… культурная ценность России… я… я… вот возьму и подпишу ему смертный приговор! А? А? Ты-то! Ха-ха! Нет! Но если ты хочешь, если тебе нужна его жизнь, я ее оставлю…
— Уж пожалуйста, Яков, оставь его для меня и… для России, — попросил Мандельштам, терпеливо слушая пьяное изгаляние террориста.
— Не веришь?! — зло ухмыльнулся Блюмкин. Мотнувшись к письменному столу, он достал пачку незаполненных бланков на расстрел. — Вот. Смотри! — Глядя на присутствующих, поочередно стал заполнять. — Ганин! — быстро заполнил бланк, подписал. — Пожалуйста! Дальше… Кусиков! — также заполнил и подписал. — Да, число надо! Какое нынче? Так… Милости просим! Вот! А теперь этого… как его? — ткнул он пальцем в Наседкина. — Забыл… поэт сраный!.. Да! Наседкин, кажется. А хочешь, тебя, Ося? А? Я могу… Для революции никого не пощажу!
Мандельштам мгновенно схватил со стола заполненные бланки и разорвал их в клочки.
— Оставь эти дурацкие штучки, Яков! Отдай сейчас же эти смертоносные бумажки, — сдавленно шипел Осип, вырывая у Блюмкина чистые бланки. — А то расскажу сейчас всем.
— Ося! — Блюмкин схватил за галстук Мандельштама и притянул его вплотную к себе. — Ося! Если ты хоть слово об этом пикнешь, я тебе буду мстить… Запомни! А мстить я умею! И ваш Луначарский не поможет! Все! Баста! — Подошел к столу, налил себе, выпил и, покачиваясь, стал слушать.
Мариенгоф, довольный, что слушателей у него прибавилось, читал, стараясь перекричать гитару и пение Кусикова:
Кровью плюем зазорно
Богу в юродивый взор.
Вот на красном черным:
— Массовый террор!
Метлами ветра будет
Говядину чью подместь.
В этой черепов груде
Наша красная месть!
Блюмкин зааплодировал, и все подхватили.
— Неплохо, Марьин-граф! Французские революционеры тащили мятежных аристократов на фонари — вешали врагов народа тысячами! Русская революция ставит врагов к стенке и расстреливает их. Завтра мы заставим тысячи их жен одеться в траур! Через трупы — к победе! Тихо! — Взгляд его блеснул безумием. — Вот из моего… последнего… называется «Улыбка ЧК», — объявил он, обращаясь к одному Мандельштаму.
Нет большей радости, нет лучших музык,
Как хруст ломаемых костей и жизней,
Вот отчего, когда томятся наши взоры
И начинает бурно страсть в груди вскипать,
Черкнуть мне хочется на вашем приговоре
Одно бестрепетное: «К стенке! Расстрелять!»
— Браво! Браво. Яков Григорьевич! — первым громко зааплодировал Мариенгоф. — Вот это поэзия! Шедевр!
Все нерешительно поддержали, а жена Блюмкина, Нора, красивая брюнетка, сидевшая во главе стола, глядя на весь этот шабаш, закрыла лицо руками.
— Яков Григорьевич! — льстиво продолжал Мариенгоф. — Мы с Сандро недавно были в Музее революции, так, знаете… там вам и убийству Мирбаха посвящена целая стена.
— Неужели? Очень приятно, а что там на стене? — самодовольно спросил Блюмкин.
Мариенгоф, хитро подмигнув Кусикову, продолжал:
— Да всякие газетные вырезки, фотографии, документы, цитаты… Цитаты! Правда, Сандро?
Кусиков понял, что Мариенгоф разыгрывает Блюмкина, и с готовностью поддержал:
— Да, цитаты! Я даже помню, что поверху через всю стену цитата из Ленина, я ее помню наизусть. Прочесть, Яков Григорьевич?
— Если помнишь, давай! — согласился Блюмкин, не ожидая подвоха.
Кусиков встал и, как вождь с трибуны, прокричал:
— Нам не нужны истерические выходки мелкобуржуазных дегенератов, нам нужна мощная поступь железных башмаков пролетариата.
Все засмеялись. Блюмкин, по-прежнему не понимая, что его разыграли, огорчился.
— Надо будет сходить проверить. Я жизнью тогда рисковал… а они меня так… сволочи!!
Есенин решительно распахнул дверь и вошел в номер, широко улыбаясь.
— Привет честной компании! Мало вас? Не надо ли нас?
Приход Есенина с девушками оказался как нельзя кстати, ибо розыгрыш, который учинил над Блюмкиным Мариенгоф, в отместку за Марьин-графа, по-видимому, сильно озлил Якова Григорьевича.
— Ба! Сергун! — искренне воскликнул обрадованный Мариенгоф. — Те же и «Явление Христа народу», и, как всегда, с девочками! Ну наконец-то! А то мы уже заждались.
— Мы заждались и нажрались! — срифмовал Кусиков.
Наседкин, предупреждая возможную грубость, одернул его.
— Сандро, остынь! Тут дамы. Проходите сюда, Катя, Галя!
Жена Блюмкина радостно вышла из-за стола навстречу Есенину. — Проходите, Сережа! Девушки! Вот сюда. Подвиньтесь, господа-товарищи-имажинисты! Пожалуйста, поухаживайте за дамами!
— Чур, рядом со мной, — Наседкин усадил Катю около себя. Подвинул свою тарелку, налив ей в бокал вина, счастливый, забыл обо всем на свете, не скрывая своего чувства к девушке.
— А Приблудного нет? — спросила Катя, оглядывая присутствующих.
— Нет! Приблудного сегодня нет! — ревниво ответил Наседкин.
Бениславская вначале хотела сесть рядом с Есениным, но Кусиков, потянув Галю за руку, усадил ее рядом с собой.
— Мы, горцы, любим только кавказских женщин. Сакартвело! — добавил он по-грузински.
Галя хотела запротестовать, но, увидев просящий взгляд Есенина, осталась.
— Я только наполовину грузинка, по матери, а отец мой француз, но я его никогда не видела, — ответила Галя. — Бениславская — это фамилия отчима.
До этого молчавший Блюмкин встал, налил полный бокал вина, протянул Есенину:
— Давай, Серега! За твое избавление!
Есенин, увидев умоляющий взгляд Гали, ободряюще подмигнул ей.
— Нет! Яков! Дайте мне выпить одному бутылку… ну… буду знать, сколько выпил… это лучше… а то я меру потеряю… Будет казаться, что выпил немного…
— Вот, Сергей, — поставил перед ним бутылку вина Блюмкин. — Кто, кроме Сереги, притронется к ней, пристрелю на месте! Вы меня знаете! — И неожиданно вынув наган из кармана халата, положил перед собой на стол.
— Ой, как страшно, — засмеялся Мариенгоф, но Блюмкин так посмотрел на него, что тот поперхнулся.
