Вильям Козлов - Волосы Вероники
— Ты все видишь в черном свете,— недовольно произнесла Оля.
— Полетим лучше на Луну? — предложил я.— Там кругом моря.
— На Луне? — удивилась Оля. Если она чего не знала, то никогда не стеснялась признаться в этом.
— Море Дождей, Океан Бурь, Море Облаков, Море Ясности,— вдохновенно перечислял я.— Морей-то много, но в них нет ни капли влаги.
— Моря без воды,— задумчиво сказала она.— Зачем они?
— Когда человек создаст на Луне атмосферу, моря наполнятся водой…
— Ты веришь в это? — сбоку взглянула она на меня.
— Мы с тобой вряд ли будем загорать на берегу лунного моря, а внуки наши, правнуки…
— Наши? — спросила она.
— А почему бы и нет? — сказал я.
— Внуки, правнуки,— помолчав, проговорила она.— Это для меня так же далеко, как твои лунные моря.
Черт возьми, вот она, разница в возрасте! Моя Варька в ближайшем будущем запросто может подарить мне внука или внучку… А до Олиных внуков действительно очень далеко.
— Я еще не знаю, хочу ли я ребенка,— сказала она.— Знаю, что замуж надо. А зачем надо? Родить ребенка?
— Это тоже не так уж мало в нашей жизни,— пробормотал я.
— Мои материнские инстинкты дремлют,— улыбнулась она.
— Ну вот, с Луны мы спрыгнули на землю,— сказал я.
— Куда же ты поедешь в отпуск? — спросила она.
— Мы вместе поедем,— сказал я.
— На Луну или… в деревню?
Я стал ей рассказывать о деревне, в которой жила моя бабушка. Она умерла три года назад, и дом продали. Я до сих пор кляну себя, что не купил этот деревянный домишко в Калининской области. Он стоял у самой опушки соснового бора. Когда была машина, я в отпуск приезжал в Голодницу, так называется деревня. Чаще один, жена не любила деревню. Рыбачил, ходил за грибами и загорал не хуже, чем на юге. И осенью там хорошо, много белых грибов, ягод, орехов. Как-то раз осенью застрял на раскисшем проселке, хорошо, газик подвернулся — вытащил. Сейчас в Голоднице скворцы обживают скворечники, земля местами обнажилась от снега, а в лесу его полно. На полянках уже проклюнулись подснежники. У бани две огромные березы. Каждое утро я бегал к ним и прямо из трехлитровой банки пил холодный не очень сладкий сок. В том месте, где воткнут слив, кора потемнела, красноватая слизь облепила рану. Когда сок иссякал, я забивал отверстие деревяшкой. Бабушка моя — она последние годы жила одна в доме — опускала в банки с соком черные сухари, крепко закрывала полиэтиленовыми крышками и убирала в подпол. Напарившись в русской бане, я любил, выскочив в предбанник, хлебнуть из ковша холодного закисшего березового сока…
Мы идем с Олей по Маяковского в сторону моего дома. Уже неделя, как в Ленинграде солнечно и тепло. В скверах будто зеленая паутина окутала черные деревья, это распустились крошечные листочки. Воробьиный крик не умолкает. Чумазые нахальные птицы серой шрапнелью перелетают с дерева на дерево, иногда стаей бросаются под ноги прохожим, бесстрашно купаются в неглубоких лужах у водосточных труб и орут как оглашенные. Других птиц я не замечаю. Хотя в парках на деревьях сереют домики, скворцов не видно. Неинтересно им жить в городе, скворцы любят простор, леса, поля. В Голоднице я просыпаюсь с песней скворца и засыпаю под соловьиные трели. В березовой роще, у озера Бычий Глаз, всегда селятся весной соловьи. Там и лягушки летом поют довольно мелодично.
У моего дома мы остановились, я знаю, сейчас начнется то же, что всегда: Оля будет раздумывать — зайти ко мне или нет? После Нового года она изредка заходила ко мне после длительных препирательств у парадной, причем, поужинав и послушав музыку, торопилась скорее уйти. Я как-то, обидевшись, объяснил ей, что у меня нет привычки приставать к женщине. Я ее не обманывал. В отличие от Боба Быкова — он, случалось, силой домогался своего — я боялся лишний раз прикоснуться к Оле. Малейший отпор, резкое движение или слово — все это сразу меня отрезвляло. Боба смеялся надо мной, обзывал «вшивым интеллигентом» (почему вшивым?). Толковал, что женщины любят напористых мужчин, которые при случае могут продемонстрировать и силу, а таких, как я, в душе презирают… Мне ни разу не довелось проверить правоту слов Боба. Я глубоко убежден, свою силу можно применять только в тех случаях, когда твоей или чьей-то жизни угрожает опасность, ну еще допустимо поставить на место распустившегося забулдыгу или хулигана. Когда я вижу на улице женщину с безобразным кровоподтеком под глазом, мне стыдно за весь сильный пол в целом. Как-то моя бывшая жена спросила: «Что бы ты сделал, если бы я тебе изменила? Избил бы, да?» Я ответил, что ни разу не поднял на нее руку и никогда не подниму, что бы она ни сделала. Жена вздохнула и разочарованно констатировала: «Значит, Гоша, ты меня не любишь!..» Она была не права, тогда я ее еще любил. А она мне уже изменяла с Чеботаренко…
— Чудесный вечер,— сказала Оля.— Погуляем?
Я не возражал. Мы дошли по проспекту Чернышевского до набережной Робеспьера. Вода в Неве была чернильно-маслянистой. В том месте, где из канализации вытекала грязная вода, кружились и садились в воду большие белые чайки. Некоторые с лета что-то подхватывали с поверхности. Петропавловка до Ростральных колонн на Васильевском острове была охвачена закатным пламенем. Народу на набережной было немного.
Я предложил зайти ко мне, поужинать, послушать новую запись ее любимого Челентано. Она решительно отказалась, сказала, что завтра рано вставать, а у нее еще дома дела.
Я не стал настаивать, хотя, видит бог, мне этого очень хотелось! Но женщинам чуждо чувство логики. Когда я проводил ее до Финляндского вокзала — Оля жила в Парголове с матерью,— у нее вдруг вырвалось:
— Домой не хочется…
Я подумал, что она опять с матерью не в ладах,— Оля иногда рассказывала о своих домашних неприятностях. Мать нашла на улице какого-то пьяницу и пригрела. Олин брат — ему двадцать два года, и он уже женат — по просьбе Оли как-то раз вышвырнул пьяного сожителя из квартиры, так мать рассердилась и сама на несколько дней ушла из дома. Сожитель гораздо моложе ее, нигде не работает, раздобыл где-то справку об инвалидности, чтобы не привлекали за тунеядство, а сам с утра ошивается у магазинов, пивных и к вечеру приходит наглый и пьяный. Хотя у Оли и есть своя комната, ей все это неприятно. А мать плачет и говорит, что это ее последняя любовь… Кому она еще нужна в свои пятьдесят лет? Оле и мать жалко, и терпеть сожителя свыше ее сил. Дважды вызывала милицию, и его забирали за дебоши, но мать снова и снова принимала его. Поговаривала, что собирается прописать, но Оля заявила, что тогда сразу уйдет из дома. Сожитель — Оля называла его Коблом — ненавидел ее и вместе с тем пожирал сальными глазами, когда она была дома.
