Василий Аксенов - Апельсины из Марокко
– Ступай, Корень, – сказал Боря. – Иди своей дорогой.
– Иду, матросы, иду. На камни тянусь. Прямым курсом на камни.
Мы пошли дальше молча и твердо. Мы знали, куда идем. Ведь это, наверное, каждому известно, что надо делать, когда любимая девушка тебе не пишет.
Мы перешли улицу и увидели нашего капитана и женщинукорреспондента. Володя, наш Сакуненко, будто и не остывал, шел красный как рак и смотрел перед собой прямо по курсу.
– Скажите, а что такое бичи? – спрашивала женщина.
– Бичи – это как бы… как бы, – бубнил капитан, – вроде бы морские тунеядцы, вот как.
Женщина воскликнула:
– Ох, как интересно!..
Изучает жизнь, понимаете ли, а Володя, наш Сакуненко, страдает.
Мы заняли столик в «Утесе» и заказали «Чечено-ингушско-го» и закуски.
– Не переживай, Гера, – сказал Иван. – Не надо!
Я махнул рукой и поймал на себе сочувственный взгляд Бори. Ребята сочувствовали мне изо всех сил, и мне это было приятно. Смешно, но я иногда ловлю себя на том, что мне бывает приятно оттого, что все на сейнере знают о моей сердечной ране. Наверное, я немного пошляк.
Оркестр заиграл «Каррамба, синьоре».
– Вот, может быть, пойдем в Приморье, тогда зайдем во Владик, а там, знаешь, Иван, какие девочки!.. – сказал Боря, глядя на меня.
В зал вошел парень-корреспондент. Он огляделся и, засунув руки в карманы, медленно направился к нам. В правом кармане у него лежало что-то большое и круглое, похожее на бомбу.
– Не переживай, Гера, – умоляюще сказал Иван, – прямо сил моих нет смотреть на тебя.
– Можно к вам присесть, ребятишки? – спросил корреспондент.
Иван подвинул ему стул.
– Слушай, корреспондент, скажи ты этому дураку, какие на свете есть девчонки. Расскажи ему про Брижит Бардо.
– А, – сказал корреспондент, – «Чечено-ингушский»?
– Прямо сил моих нет смотреть, как он мается! – стонущим голосом продолжал Иван. – Дурак ты, Герка, ведь их же больше, чем нас. Нам надо выбирать, а не им. Правильно я говорю?
– Точно, – сказал корреспондент. – Перепись доказала.
– А я ему что говорю? С цифрами на руках тебе доказывают, дурень…
– Для поэта любая цифра – это ноль, – улыбнулся мне корреспондент. – Ребята, передайте-ка мне нож.
Боря передал ему нож, и он вдруг вынул из кармана свою бомбу. Это был апельсин.
– Батюшки мои! – ахнул Боря.
Парень крутанул апельсин, и он покатился по столу, по скатерти, по пятнам от винегрета, сбил рюмку и, стукнувшись о тарелку с бараньей отбивной, остановился, сияя, словно солнышко.
– Это что, с материка, что ли, подарочек? – осторожно спросил Иван.
– Да нет, – ответил парень, – ведь мы на «Кильдине» сюда приплыли, верней, не сюда, а в Талый.
– А «Кильдин», простите, что же, пришел в Талый с острова Фиджи?
– Прямым курсом из Марокко, – захохотал корреспондент. – Да вы что, ребята, с неба свалились? «Кильдин» пришел битком набитый этим добром. Знаете, как я наелся.
– Эй, девушка, получите! – заорал Иван.
От «Утеса» до причала мы бежали, как спринтеры. Подняли на сейнере аврал. Мальчики в панике стаскивали с себя робы и натягивали чистое. Через несколько минут вся команда выскочила на палубу. Вахтенный Динмухамед проклинал свое невезение. Боря сказал ему, чтоб он зорче нес вахту, тогда мы его не забудем. Ребята с «Норда», узнав, куда мы собираемся, завыли, как безумные. Им надо было еще принимать соль и продукты и чистить посудину к инспекторскому смотру. Мы обещали занять на них очередь.
На окраине города, возле шлагбаума, мы провели голосование. Дело было трудное: машины шли переполненные людьми. Слух об апельсинах уже докатился до Петрова.
Наконец подошел «МАЗ» с прицепом, на котором были укреплены огромные панели, доставленные с материка. «МАЗ» шел в Фосфатогорск. Мы облепили прицеп, словно десантники.
Я держался за какую-то железяку. Рядом со мной висели Боря и Иван. Прицеп дико трясло, а иногда заносило вбок, и мы гроздьями повисали над кюветом. Пальцы у меня одеревенели от холода, и иногда мне казалось, что я вот-вот сорвусь.
В Фосфатогорске мы пересели в бортовую машину. Мимо неслись сопки, освещенные луной, покрытые редким лесом. Сопки были диковинные, и деревья покрывали их так разнообразно, что мне в голову все время лезли разные поэтические образы. Вот сопка, похожая на короля в горностаевой мантии, а вот кругленькая сопочка, словно постриженная под бокс… Иногда в падях в густой синей тени мелькали одинокие огоньки. Кто же это живет в таких заброшенных падях? Я смотрел на эти одинокие огоньки, и мне вдруг захотелось избавиться от своего любимого ремесла, перестать плавать, и стать каким-нибудь бурильщиком, и жить в такой вот халупе на дне распадка вдвоем с Люсей Кравченко. Она перестанет относиться ко мне как к маленькому. Она поймет, что я ее постарше, там она поймет меня. Я буду читать ей свои стихи, и Люся поймет то, что я не могу в них сказать. И вообще она будет понимать меня с полуслова, а то и совсем без слов, потому что слова бедны и мало что выражают. Может быть, и есть такие слова, которых я не знаю, которые все выражают безошибочно, может быть, они где-нибудь и есть, только вряд ли.
Машина довезла нас до развилки на зверосовхоз. Здесь мы снова стали голосовать, но грузовики проходили мимо, и с них кричали:
– Извините, ребята, у нас битком!
Красные стоп-сигналы удалялись, но сверху, с сопок, к нам неслись новые фары, и мы ждали. Крутящийся на скатерти апельсин вселил в меня надежду. Путь на Талый лежит через Шлакоблоки. Может быть, мы там остановимся, и, может быть, я зайду к ней в общежитие, если, конечно, мне позволит мужская гордость. Все может быть.
4. Людмила Кравченко
Какой-то выдался пустой вечер. Заседание культурно-бытовой комиссии отложили, репетиция только завтра. Скучно.
– Девки, кипяточек-то вас дожидается, – сказала И. Р., – скажите мне спасибо, все вам приготовила для постирушек.
Ох, уж эта И. Р., вечно она напоминает о разных неприятностях и скучных обязанностях.
– Я не буду стирать, – сказала Маруся, – все равно не успею. У Степы сегодня увольнительная.
– Может, пятая комната завтрашний день нам уступит? – предположила Нина.
– Как же, уступит, дожидайтесь, – сказала И. Р.
Стирать никому не хотелось, и все замолчали. Нинка вытащила свое парадное – шерстяную кофточку и вельветовую юбку с огромными карманами, капроны и туфельки – и разложила все это на кровати. Конечно, собираться на вечер гораздо приятнее, чем стирать.
– Нет уж, девушки, – сказала я, – давайте постираем хотя бы носильное.
Мне, может быть, больше всех не хотелось стирать, но я сказала это потому, что была убеждена: человек должен научиться разумно управлять своими желаниями.
