Александр Чуманов - Брат птеродактиля
Но тут на его счастье матери жениха с невестой, недовольные тем, что гости отвлеклись от главного, вмешались, объявили традиционный сбор средств молодым на первоначальное обзаведение. Впрочем, конечно же, не так прямо объявили, а в подобающих выражениях, но чтоб все без труда поняли.
И Мишка заиграл что-то напоминающее танго. Танцевать под его музыку было гораздо легче, нежели петь, гости, опять же кто мог, разбились на пары и затеяли топтаться в тесноте коммунальной комнаты, примерно так, пожалуй, топчутся в ледяном «автозаке» бедолаги-арестанты, чтобы не погибнуть от холода, пока их граждане-начальники опять везут куда-нибудь строить все тот же коммунизм.
И сразу, привлеченная танцевальной музыкой, нарисовалась из чулана Ленка, которая своей задержкой надеялась убедить всех, что ничего такого у них там с Аркашкой не произошло, и пошли они с Аркашкой тоже «деньгами сорить», а мелочью заранее, само собой, не запаслись, в связи с чем пришлось Аркадию Федоровичу под веник невесте бумажную купюру небрежно метнуть. И она произвела на всех должное впечатление. Особенно мать жениха смягчилась, хотя сперва даже и не думала скрывать недовольства не заложенными в смету гостями, особенно тем, угрюмым, который даже на гармошке не умел…
Ленка по трезвому рассмотрению да при свете дня оказалась не то чтобы совсем страхолюдиной, однако даже симпатичной, при всей к ней душевной Аркашкиной благодарности, не являлась. Увы. Кроме того, она была старше Аркашки на целых четыре года и выше ростом на полголовы. Да к тому ж общедоступность ее, столь явно выходящая за рамки бытовавших тогда нормативов, насчет которой Аркашку сразу все, вплоть до собственных родителей, просветили…
Так что ни о каком продолжении отношений речь идти не могла. И Аркашке пришлось от девушки, оказавшейся еще личного достоинства лишенной, что выражалось, опять же, в переходящей все границы назойливости, скрываться да прятаться, как шкодливому пацану от разъяренного родителя, пока та не отстала. Кажись…
Но вдруг — это мы опять несколько вперед забежим, дабы не разрывать на две части одну любовную историю, что страшно любят писатели и терпеть не могут нормальные, не отягощенные гуманитарным образованием читатели — вдруг… Как гром среди ясного неба! Прибегает сестра Антонина крайне взволнованная и всем, кто в доме был, а в доме как раз все и были, кто продолжал в нем проживать, свистящим шепотом, зачем-то постоянно на окна и дверь оглядываясь, сообщает, что своими глазами видела: дверь подъезда, а люди говорят, что и дверь квартиры, где блядешка Ленка с матерью, бухгалтершей пищекомбината, вдвоем обитают, густо измазаны чем-то черным. Гудроном, что ли. А еще говорят люди, что Елена беременна и аборт уже делать нельзя…
Услышав такое, Анисья Архиповна так и села. И онемела. Федор же Никифорович тоже враз в лице переменился, однако дара речи не утратил — технорук все-таки, хотя и отставной уже — однако крепко задумался. И Антонина глядела только на отца, ждала, что он скажет. Поскольку Аркашка не понял ничего. Ведь традиция измазывания дегтем ворот дома, где живет легкомысленная девушка, опрометчиво утратившая девичью честь до вступления в законный брак, традиция, долго-долго поддерживавшаяся самодеятельными ревнителями общественной морали и в глубь веков уходящая, к тому времени, казалось, бесповоротно отмерла. И Аркашка про нее лишь краем уха что-то где-то когда-то слышал, но того, что она уже на последнем издыхании коснется его, ожидал меньше даже, чем, к примеру, повторного призыва в армию, притом рядовым, о чем ему да и Мишке нередко кошмарные сны снились. Это, наверное, такой характерный дембельский синдром. Да и в описываемые времена уже дегтя как такового было днем с огнем не сыскать. Разве что в аптеке маленькую бутылочку, дак и то…
— Та-а-к, — молвил наконец задумчиво Федор Никифорович да повторил еще, — та-а-к… Вне всякого сомнения, эта старая дура сама себе ворота обгадила. Больше некому. Вообще некому, уж не говоря про то, что блядям ворота никогда дегтем не мазали. Стало быть, она решила любой ценой свою Ленку пристроить-таки. И думаю, это только начало. Эх, Аркашка, Аркашка, сучий ты потрох!
Отца рука даже потянулась было к тому месту, где прежде висел его педагогический инструмент — красивая сыромятная плетка, которую он в молодости, будучи учеником сапожника, самолично спел, чтобы ею во время вечерних прогулок небрежно по голенищу сапога пощелкивать. Ну, таким образом в те былинные времена молодые мужики да парни «фасон давили».
Однако на том гвоздике с некоторых пор заместо плетки портрет прогрессивного писателя Эрнеста Хемингуэя висел, повешенный учительницей начальных классов Татьяной Федоровной, самой, по общему признанию, интеллигентной в родне.
И отец, поняв оплошность свою, сделал вид, что хотел всего лишь почесать себе макушку.
— Что думаешь делать-то, кобелишка шелудивый?! — вскипел отец, видя, что виновник неприятных событий всеми мыслями пребывает далеко от насущного.
— Чо? Ты про чо, пап?
— Аркашка, не выводи папу из себя и не мучай нас всех, по существу вопроса отвечай: как думаешь улаживать вопрос с Ленкой? — не утерпела Антонина.
— Ах, вон вы о чем… — Аркашка протяжно вздохнул, собираясь с мыслями. — Да никак! С чего вы взяли, что я был у Ленки последним? Может, это вовсе не на меня намек, может, на другого кого-нибудь!
— Однако молва на тебя указывает, — мгновенно и беспощадно дополнила принесенную информацию сестра.
— А мне плевать на молву! Молва еще не таких собак навесит, дак чо?
— А и вправду… — снова подала слабую реплику и мать, Анисья Архиповна.
— Что ж, так и придется поступить. Наплевать, стало быть. Другого все равно ничего не остается… — Это к отцу вернулась его обычная рассудительность. — Будем делать вид, что нас не касается. А дальше — поглядим. Эх, Аркадий, ну, разве можно совать… Во всякую дырку… Хотя, конечно, молодость да солдатчина… Пожалуй, действительно, с каждым могло случиться. Потому что «сучка не захочет — кобель не вскочит». Зато — впредь наука… Понял хоть, сын?
— Еще б не понять. Конечно…
И потихоньку, помаленьку молва улеглась. В конце концов, ничего необычайного не случилось. Даже если б героиня народного сюжета самой что ни на есть беспорочной девой до Аркашки была. Мало ли их брюхатят да бросают в интересном положении.
И уж подумали было Колобовы, что бухгалтерша с дочерью, уразумев бесперспективность такого примитивного и наглого шантажа, больше слухов, порочащих добропорядочную семью, распускать не будут, а, как все, безропотно проглотят горькую и банальную пилюлю жизни. Колобовы еще пуще утвердились в своих предположениях, когда прошел слух, что Ленка мальчика родила на три шестьсот, однако никаких новых демаршей предпринято не было. Но тут — бах! — повестка в народный суд! По гражданскому иску. Ответчик — Колобов Аркадий Федорович.
Целую неделю всю родню лихорадило — шутка ли, если отродясь никто ни с кем ни по какому поводу не судился. И Аркашка, конечно же, извелся весь, сто раз проклял и день тот, и шебутного брата Мишку, благодаря которому они оба попали в злачное место, и Ленку-сучку, затащившую голодного доверчивого дембелька в злополучный чулан и враз развалившую голяшки настежь — хоть с головой туда ныряй. Но себя Аркашка нет, не проклинал, себя жалел только, потому что хоть до кого доведись, дак…
И на гражданском слушании в райсуде — хорошо хоть любопытствующих знакомых не было, потому как в суд на автобусе за двадцать пять километров тащиться пришлось, — Аркашка предстал бледным как полотно, однако полным решимости отстаивать честь свою и достоинство до конца. Зарплату тем более. Адвокатов тогда не нанимали, да и не было их почти что, таким образом, пока никаких убытков не случилось, однако неблагоприятный исход дела их гарантированно сулил. И на худой конец готов был наш ответчик и на честь свою плюнуть, и на достоинство начхать, лишь бы граждане судьи алименты не припаяли.
И на определенном этапе судебного заседания был-таки поставлен перед Аркашкой, а чуть раньше — перед истицей Еленой сакраментальный вопрос: «Так было — или не было?» На который истица, для блезира потупившись, шепотом, однако ж внятно и достаточно громко ответила утвердительно, Аркашка же, намеревавшийся столь же чистосердечно ответить отрицательно, вдруг повел себя вопреки предварительному замыслу. Вдруг зачем-то ему вздумалось перед судом истерику разыграть и чрезвычайное душевное волнение изобразить. Будто самый гуманный в мире суд когда-либо учитывал истерики да волнения ответчиков.
— Было, было, было, было, было, было, было, было, было! — страстно пробалаболил Аркашка, при этом его голова болталась, как у тряпичной куклы, всерьез угрожая порвать крепящие ее ниточки. Потом воздух в Аркашкиных легких закончился, пришлось сделать паузу, чтобы вдохнуть, после чего он закончил свою речь заключительным и самым проникновенным. — Было!
