Фарид Нагим - Мальчики под шаром
– С работы еду, – устало говорил я. – Дайте пройти, ребята.
Было много журналистов с беджиками. Сияли и вспыхивали полумесяцами линзы фотоаппаратов и камер, но “несогласных” не было. И я шел вдоль их строя, как звезда. Потом какое-то время стоял на станции, все ждал, когда приедет Лимонов, чтобы посмотреть, какой поднимется кипеш и как его будут скручивать. Но так и не дождался ни разу, наверное, было рано еще. Я видел, что уже мозолю глаза многочисленным ментам на станции, они уже начинали кружиться возле меня, и я уезжал. И недоумевал все же, как много повсюду ментов! В каждом вагоне поездов, идущих туда и оттуда, было по двое моих ровесников, вынужденных зарабатывать вот таким делом “царской охранки”, как мы это когда-то проходили по истории.
Осень, а тепло и даже жарко. Москва раскрывалась и разворачивалась за окнами, точно на кинопленке, открывая невидимые ранее красоты – спрятавшиеся старинные домики, чудесные ворота, лепные украшения, эркеры, балкончики, ярчайшие восточные ковры на балкончиках.
“Я ему в “Макдоналдсе” чего-нибудь куплю, он же любит, точно”! – И я обрадовался еще больше, даже захотелось сойти на следующей остановке, едва не сошел, хотя еще прилично было ехать.
Отстоял молодежную очередь и купил в “Макдоналдсе” картошку по-деревенски для себя, дешевейший эспрессо с добавлением молока и большой чизбургер для Виталика. Я входил в Арбат, как в теплую и пахучую стеклянную пещеру. Но далеко идти не пришлось. Виталик сидел у музея Пушкина, там работают “левые”, непостоянные художники, не входящие в арбатскую мафию. Приятно идти с пивом и “макдоналдским” пакетом в руке, видеть впереди друга. И вместе со мной к нему подошли клиенты. Несомненно, я принес ему удачу! Это была молодая грузинская пара, наверное, наши ровесники. Высокая стройная женщина катила коляску с маленьким мальчиком, одетым, как жених. А мужчина вел за руку девчонку лет шести, наряженную, как невеста, только без фаты. И видно было, что совсем недавно мужчина и женщина поссорились.
– Сделай, мастер, – насмешливо и необидно попросил мужчина, указывая на девочку.
Виталик усадил ее на раскладной стульчик. Женщина с коляской отошла к оградке, а мужчина остался рядом, закурил. Он был наркоман. Я это видел по его обожженным пальцам, по тому, как он курил, как он дергался и еще по его мокасинам. Наркоманы любят мокасины и стаптывают их особым, наркоманским образом.
Девочка поправила платье, как усталая женщина, сложила ручки на коленях, прилежно сдвинула коленки и свои белые детские туфельки, замерла и за все время, что Виталик ее рисовал, не шелохнулась. В больших черных глазах затаились горе и недоумение. Отец дергался и часто курил, прикуривая одну сигарету от другой. До него дошло, что это надолго.
Виталик выглядел чудаковато, словно бы только что проснулся. У всех, кто только что проснулся, глуповатый и умилительный вид. Я никогда его таким не видел. Смотрел и умилялся. Хотелось сказать что-то шутливое, ободряющее не только ему, но и этой разъединенной паре, этой печальной девочке. Виталик рассеянно и будто бы надменно поглядывал на нее, и она напрягалась в эти моменты, у нее стекленели глаза, а потом упирался взглядом в свой покоцанный мольберт, словно насквозь хотел его просмотреть, – рисовал, а казался слепым. И на меня поглядывал так, будто одновременно писал и мой портрет с пивом и пакетом в руках на фоне Арбата.
Я выпил свой кофе, выкурил сигаретку и жалел, что моя картошка и его чизбургер остывают. Люди проходили за спиной Виталика и оглядывались, сравнивая лицо девочки с тем, что получается. Я немного переживал, как он нарисует, ведь давно не было практики. Ведь могут и не заплатить.
Прохожие стали задерживаться подольше, и вскоре за ним собралась небольшая толпа. На Арбате часто собираются толпы, но это были люди другого сорта, не переговаривались друг с другом, не обсуждали, но смотрели как зачарованные, как в театре, когда прекрасное действо со сцены объединяет людей, словно бы замерших в добром порыве. Мне стало интересно, и я тоже подошел.
Впервые в жизни на моих глазах рождалось чудо! Это была та же девочка и не та. Очень похожа, но будто бы старше и лучше. Он всего лишь двигал угольком и взмахивал пригоршней, а казалось, созидал ее будущую жизнь, в которой все должно быть хорошо. И, конечно, подразумевалось, что эти ручки будут держать ребенка, будут приглаживать вихры внуков, будут творить доброе, вечное. Но особенно поражали глаза. Скорбные, добрые и неземные. Он еще несколько раз дернул локтем, поерзал задом на своем утлом сиденье, и вся толпа изумленно отступила назад. Из-за его спины, от девочки и ее портрета пошли энергия и свет. Может быть, сам того не зная, он создавал икону наших дней. Наркоман перестал курить. Жена подошла к нему с коляской, прижалась, а он автоматически приобнял ее рукой за плечи. Проглотил свое краканье милицейский автомобиль. Подошел милиционер и тоже замер. Замер таджик, катящий тележку мороженщика. Замерли два пьяных, расхлябанных парня. Подошли и отклонились в недоверчивом изумлении соседи-художники. Остановились рекламные люди “гамбургеры”. А неподвижная девочка и священнодействующий Виталик сидели как ни в чем не бывало.
Я вдруг понял – всё пустое, что случилось со мной. Что нет во мне ни грана обиды на Язвицких. Боже, нет вообще обиды и зла ни на кого в этом мире. Я любил этот портрет, эту невероятную девочку и ее родителей, всех людей вокруг. Мне хотелось плакать, молиться и благодарить судьбу за то, что живу на земле, за то, что добро все равно победит.
– Триста пятьдесят, – Виталик обернулся на толпу.
– Что?! – испугался наркоман.
– Триста пятьдесят рублей, – сонно повторил Виталик, пожал плечами. – Я всегда так беру…
И толпа ахнула, зашумела. Наркоман что-то сказал жене. Она порылась в сумочке и протянула тысячную купюру. Чувствовалось, что она хочет протянуть ее двумя руками.
– У меня сдачи не будет. – Виталик усмехнулся, будто заранее зная, что ему не поверят. – Ничего не заработал пока.
– Сдачи не надо!
– Это много!
– Это мало! Вай ме! Вы что, не видите, как мы все тут стоим?..
Они уходили единой семьей. Постепенно разошлись и люди, но перед этим многие из них благодарили художника, жали руку и трогали плечи, словно прикасались к чуду. Сожалели, что забыли хотя бы сфоткать портрет на мобильник. Странно, что никто не попросил их тоже нарисовать, наверное, чувствовали себя недостойными кисти такого мастера.
Мы пили пиво, ели остывшую еду. Он ел и пил с рассеянным и заторможенным видом. Рядом с нами сидели на заборчике две молоденькие девушки. Эмо их называют, по-моему. Вот уже второй раз подряд они громко прокручивали на телефоне песню “Агаты Кристи” и слушали с трагическими лицами.
– В этой песне хороший посыл, – сказал им Виталик.
Они разом перестали жевать и согласно тряхнули длинными челками.
– Жаль только, мелодия неоригинальная и слова идиотские.
Они посмотрели друг на дружку, молча встали и ушли.
Виталик казался раздраженным. И я подумал тогда, как бы ты не уверовал, какие бы мистические чудеса с тобою не приключались, уныние всегда побеждает и продлевает безысходную обыденность жизни до самого конца.
– Да-а…
– Чего?
– Так. Ничего.
Нам не хотелось расставаться, и мы дошли до Патриарших, а потом, переулками, до Маяковки, самое удобное метро и ему и мне. На площади гремела музыка, и реяли какие-то флаги.
– Ни фига себе сколько “несогласных”! – удивился я.
– Это акция “наших”, – криво усмехнулся Виталик. – Приурочили.
На большой сцене танцевали девчонки в шортах, а молодой парень орал в микрофон.
– Вперед, Россия! Давай, давай! – разносилось над площадью.
Казалось, что и сам Маяковский сжимает кулак в кармане и набирается сил, чтобы что-то закричать и куда-то позвать.
“Куда вперед?! Что давай? – хотелось спросить. – После двадцатого года России уже нет на картах. И ваши организаторы это знают”.
– Когда мы едины, мы непобедимы! – не унимался парень на сцене, и толпы подростков подхватывали этот крик.
– Ура-а! – подпрыгнули и заорали два подростка с проколотыми носами, а потом продолжили общение, серьезное, как у всех подростков.
– Она губу проколола! – сказал один другому. – Ну-у штанга с колечком и цепочка…
– Инновации! Прорыв! Ура! – заорали они вместе со всеми. – А теперь, когда ест или напрягается – у нее струйка брызгает из губы! Прикинь!
Многие из них курили, важно жевали жвачки, медленно и грозно полоскали рот кока-колой. По возрасту они уже могли быть нашими детьми. Было неловко за эту молодежь. За этот патриотический онанизм. И вдруг среди новых девчонок, выскочивших на сцену, я узнал Машу. Показалось, наверное? Нет, точно она. То самое хищное личико. Надо же, какой неожиданный скачок!
– Какая профанация! – зло сказал я Виталику и показал в сторону Тверской. – Представляю, с каким удовольствием лыбятся олигархи, которые сейчас там проезжают. Во вражеских лимузинах.
