Владимир Файнберг - Второе посещение острова
Я сидел со всеми за столом, смотрел, как Инес то на немецком, то на греческом языке пытается урезонить Антонеллу и Рафаэллу, а они, желая дать мне понять, что помнят о моём первом приезде, о глупых песенках, которыми я их когда‑то забавлял, наперебой, коверкая слова, вопили: «На Кавказе есть гора, высокая такая. А под ней течёт Кура, мутная такая. Если на ту гору влезть и с неё бросаться, безусловно шанец есть с жизнею расстаться. Вай–вай–вай!»
Я посмеивался, а сам помирал от стыда, как тогда, днём, у кофейни стариков, когда услышал в собственном исполнении «Шаланды полные кефали». Не этим репертуаром хотелось бы остаться в памяти островитян.
Старшая и младшая сестрёнки расшалились. Они мгновенно съели свои порции мороженого, приплясывали возле меня с воплями «Вай–вай–вай!», явно желая, чтобы я ввязался с ними в какую‑нибудь игру.
Я решил поиграть с ними в прятки. Но сначала нужно было, чтобы Никос или Инес объяснили им о моём намерении. Инес в это время с напряжением слушала Люсю, которая ей что‑то втолковывала, одновременно торопливо доедая мороженое. Никос с кухонным полотенцем через плечо собирал со стола грязную посуду. Я решил их не отвлекать, самому разобраться с отплясывающими вокруг меня девчонками, предвкушавшими какую‑то забаву.
Внезапно лицо Рафаэллы исказилось. В ужасе она показала наверх, на люстру.
Под люстрой с самолётным гудением кружили три или четыре здоровенных шершня. Если такое насекомое ужалит – можно и помереть.
— Владимирос, ты не закрыл дверь! – крикнул Никос, уже срывая с плеча полотенце, уже гася свет и с грохотом раскрывая окна гостиной. Он метался в темноте, размахивал полотенцем, изгонял этих тварей, пока мы, притихнув, ждали окончания баталии. Я заметил, как Люся схватила своего Гришку, прижала к груди.
— О, Володя, это было опасно, – сказала Инес, когда всё кончилось, окна и двери закрыты, свет включён. – У нас в Германии так не бывает.
После суеты стало заметно, что девочки сморились, хотят спать.
И в самом деле, было около одиннадцати часов.
Вся семья вместе с Гектором пошла провожать нас по тускло освещённой дорожке, ведущей вниз, к подножью холма, где рядом с машиной Никоса стоял арендованный Люсей красный «Опель».
Навстречу одиноко поднимался человек. Одышливый. Грузный. Жалкая прядь волос едва прикрывала его плешь.
— Ясос! – поклонился он нам.
Никос приотстал, заговорил с ним по–гречески, отвечая на какой‑то вопрос. А мы пошли дальше.
— Это Теодор, – сказала Инес. – Наш сосед, живёт один в нижнем этаже. Всегда приходит поздно, усталый. Знаешь, Володя, Никос тоже очень усталый, много работы. Дом не наш, нужно платить деньги, девочки растут…
Когда Никос догнал нас и мы стали усаживаться в машину, по глазам ударил свет фар подъехавшего и остановившегося рядом другого автомобиля. Из него весело вывалило целое семейство – девочка, мальчик, их отец, мама и дедушка, которые, как я понял, возвращались в город откуда‑то со своего виноградника. Они открыли багажник, всучили Никосу целое решето винограда, расцеловались с девочками и уехали. А Никос не отпустил нас, пока не заставил взять с собой несколько здоровенных, тяжёлых кистей.
Все тут знали друг друга. Все эти греки были добрыми соседями.
Больно кольнуло воспоминание. Давно, совсем в других, трагических, в сущности, обстоятельствах и мне довелось приобщиться к такому же чувству общности, когда нет ни своих, ни чужих, ни своего, ни чужого…
Прибыв на виллу, мы тут же разошлись по комнатам. Люся укладывала Гришку. Я тоже собирался завалиться спать, подавленный перспективой завтра с утра вместо того, чтобы плыть в море, оказаться в зубоврачебном кресле. После рентгена дело, несомненно, должно было кончиться сверлом бормашины, иголочкой, вытягивавшей нерв из больного зуба или зубов.
В дверь требовательно постучала Люся.
— Идите на кухню. Я вымыла виноград.
Тронуло, что она подумала обо мне.
Меня не было здесь целый день. Весь кухонный стол опять был заставлен грязной посудой. В центре хаоса стояла пластмассовая ваза с мокрыми гроздьями винограда. Люся с какой‑то книжкой в руке пила чай.
— Извините. Но я не могу вкушать виноград среди этого безобразия.
— Идёмте в гостиную! – Люся схватила вазу. Я направился вслед.
Ступни её ног в белых домашних тапках при ходьбе выворачивались наружу, вправо–влево. Утиная походка.
Она поставила вазу на большой стол в гостиной. Взяла один из валяющихся здесь же листов бумаги и стала что‑то решительно чертить авторучкой.
Я подумал, что сейчас неминуемо произойдёт решительное объяснение. Кто знает, сколько у неё осталось от тех денег, что я отдал. При том, что барыня арендовала машину. При моём зависимом положении, может быть, я и должен мыть за ней посуду? Может быть, это молчаливо подразумевалось с самого начала?
Виноград был получен из рук моего друга, и я отщипнул виноградину, демонстрируя независимость.
Люся молча чертила какие‑то спирали. Потом спирали внутри этих спиралей.
— Красиво? Вам нравится? — спросила она, заметив, что я приглядываюсь.
Я‑то подумал, что этот рисунок иллюстрирует расстройство психики. И, чтобы не лгать, зачем‑то задал вопрос:
— Что за книгу вы читаете?
— Книгу? – Люся радостно улыбнулась, сорвалась с места и, бегом вернувшись из кухни, положила передо мной томик в глянцевитой зелёной обложке.
ПОСЛАНИЯ
ВОЗНЕСЁННЫХ
МАСТЕРОВ.
«НАУКА
ИЗРЕЧЁННОГО СЛОВА».
На двух первых страницах были представлены две фотографии: усатый улыбающийся джентльмен и улыбающаяся дамочка. Почему, фотографируясь, принято непременно улыбаться?
Я листанул страницы. Прочёл:
«Я есмь Свет Сердца
Сен–Жермен
Я ЕСМЬ свет сердца.
Сияющий во тьме существа,
И превращающий всё
В золотую сокровищницу».
Ниже читателя одаривали другой «молитвой» под названием «Бальзам Галадский».
— Люся, при чём здесь граф Сен–Жермен? И вообще, что это такое?
— Сен–Жермен не умер в восемнадцатом веке, – с готовностью ответила она, не отрывая авторучки от своих спиралей. – Он долго жил в Гималаях в обществе таких же бессмертных. А теперь, в конце двадцатого века, все они перебрались в США.
— Понятно. И оттуда распространяют свои книги… С шикарными цветными иллюстрациями. Что это за подобие сердца в цветной авоське?
— А вы прочтите, что там внизу написано! Моя ежедневная медитация.
— «Мыслеформа трёхлепесткового пламени внутри вашего сердца: это пламя в одну шестнадцатую дюйма высотой запечатано в тайной обители», – прочёл я вслух. И отправился спать.
Ночью слышал, как за стеной плакал Гришка, сильно кашляла Люся.
Баллада о сносимом доме.
ЖЭК, милиция, префектура –
все выживают нас.
Вырублено электричество
и перекрыт газ.
Сидим при свечах на кухне,
как во время войны.
Чадит допотопный примус.
Сдаваться мы не должны.
Пришёл конец коммуналкам,
сносят наш старый дом.
Всем ордера на квартиры
выписал исполком.
В разные жилмассивы
нас хотят расселять.
А мы хотим жить все вместе,
жильцы дома номер пять.
Здесь ссорились, пели песни,
здесь отпевали, росли…
Теперь друг без друга, хоть тресни,
нет неба нам, нет земли.
Пусть в отдельных квартирах,
но в общий поселят дом!
…Уже разбирают крышу,
в стене зияет пролом.
Но никто не сдаётся,
никто ордера не берёт.
Мы думали – мы соседи,
оказалось – народ.
Глава девятая
— Ты, как Санта–Клаус, – заметил Никос, когда поутру я садился к нему в машину. – Всем привёз из Москвы сувениры. У тебя что, рублей так много?
Я ничего не ответил. Держал на коленях тяжёлый альбом с изображениями древнерусских икон, изъятый в Москве с одной из своих книжных полок, и думал о том, как в последний момент Люся выскочила из комнаты, крикнула вслед:
— У меня болит горло. Грипп или ангина! Купите полоскание и какой‑нибудь антибиотик!
Я боялся, как бы она не заразила Гришку.
Никос вёл машину, говорил о том, что старая женщина Мария, которую он вчера встретил у почты и которой я вёз этот самый альбом, почти все эти годы бедствовала, что она не очень грамотный человек, и, наверное, эта дорогая монография, интересная разве что иконописцам, будет ей ни к чему.
Ещё он сказал, что вечером, после того как мы с Люсей и Гришкой уехали от него, звонила из Афин Пенелопа, секретарша Константиноса, просила срочно разыскать меня и сообщить, чтобы утром, к десяти тридцати, я встретил в порту паром с материка и забрал у штурмана письмо.
