Генрих Бёлль - Хлеб ранних лет
— Нет, — сказала она, — не знаю, но могу себе представить, как это скверно. Нет ли у вас, — спросила она, улыбаясь, — нет ли у вас случайно еще хлеба в кармане? А что вы, собственно, с ним делаете? Кормите птиц, или, может быть, вы боитесь голода?
— Я постоянно боюсь голода, — ответил я. — Хотите еще хлеба?
— Да, — сказала она.
— Пойдемте, — предложил я, — я куплю вам.
— Можно подумать, что ты находишься в пустыне, — сказала она, — уже семь часов, как я не держала во рту ни крошки.
— Пойдемте, — повторил я.
Она умолкла и перестала улыбаться. — Я пойду с вами, — проговорила она медленно, — если вы дадите слово, что никогда больше не войдете ко мне в комнату так неожиданно и с такой массой цветов.
— Обещаю вам это, — сказал я.
Она нагнулась за дверью и отбросила кверху крючок, и я услышал, как крючок ударился о стенку.
— Это недалеко, — сказал я, — сразу за углами, пойдемте.
Но она по-прежнему стояла, придерживая спиной закрывающуюся дверь, и ждала, пока я не пройду вперед. Я пошел немного впереди нее, время от времени оборачиваясь, и только теперь я заметил, что она захватила с собой сумочку. На этот раз в кафе за стойкой стоял мужчина, нарезавший большим ножом свежий яблочный пирог; коричневая решетка из теста на зеленом яблочном джеме была совсем мягкой, и, боясь повредить ее, мужчина осторожно вонзал нож в пирог. Мы молча стояли рядышком около стойки и наблюдали за его движениями.
— Здесь бывает, — сказал я тихо Хедвиг, — еще куриный бульон и суп с мясом.
— Да, — произнес мужчина, не поднимая глаз. — Это у нас можно получить. — Из-под его белой шапочки выбивались черные густые волосы, от него пахло хлебом, как от крестьянки — молоком.
— Нет, — сказала Хедвиг, — не надо супа. Лучше пирог.
— Сколько порций? — спросил мужчина. Отрезав последний кусок, он одним движением вытащил нож из пирога и с улыбкой оглядел свою работу.
— Спорим? — предложил он, и его узкое смуглое лицо сморщилось в улыбке. — Спорим, что все куски совершенно одинаковы по величине и по весу. Самое большее, — он отложил нож в сторону, — самое большее — разница в два-три грамма, этого не избежишь. Спорим?
— Нет, — ответил я, улыбаясь, — не стану спорить, ведь в этом споре я наверняка проиграю.
Пирог был похож на круглое решетчатое окошечко собора.
— Наверняка, — сказал мужчина, — вы наверняка проиграете. Сколько вам порций?
Я вопросительно взглянул на Хедвиг. Улыбаясь, она произнесла:
— Одной будет слишком мало, а двух — слишком много.
— Значит, полторы, — сказал мужчина.
— А так можно заказать? — спросила Хедвиг.
— Ну, конечно, — ответил он, схватил нож и разрезал один кусок пирога точно посередине.
— Значит, каждому по полторы порции, — сказал я, — и кофе.
На столике, за которым мы сидели с Вольфом, еще стояли чашки, а на моей тарелке лежали хлебные крошки. Хедвиг села на стул, где сидел Вольф; я вынул из кармана пачку сигарет и протянул ей.
— Нет, спасибо, — сказала она. — После, может быть.
— Об одной вещи, — произнес я, садясь, — я все же должен вас спросить, я собирался спросить об этом еще вашего отца, но, конечно, у меня не хватило духу.
— О чем же? — спросила она.
— Как получилось, — сказал я, — что ваша фамилия Муллер, а не Мюллер?
— Ах, — ответила она. — Это глупая история, из-за нее я часто злюсь.
— Почему? — спросил я.
— Моего дедушку звали Мюллер, но он был богат, и его фамилия казалась ему слишком обычной, он заплатил бешеные деньги, чтобы превратить «ю» в «у». Я ужасно сердита на него.
— Почему?
— Потому что я предпочла бы называться Мюллер, лишь бы иметь деньги, которых ему стоило это превращение ни в чем не повинного «ю» в «у». Я бы хотела иметь сейчас эти деньги, тогда мне не пришлось бы стать учительницей.
— Вы не хотите быть учительницей? — спросил я.
— Нельзя сказать, что не хочу, — сказала она. — Но и не жажду. А отец говорит, мне надо стать учительницей, чтобы иметь возможность прокормить себя.
— Если хотите, — проговорил я тихо, — я буду вас кормить.
Она покраснела, и я был рад, что наконец произнес эти слова и что мне удалось сказать их именно в такой форме. Но все же я обрадовался, что в комнату вошел мужчина и подал нам кофе. Он поставил кофейник на стол, убрал грязную посуду и спросил:
— Не хотите ли сбитых сливок к пирогу?
— Да, — сказал я, — дайте нам сливок.
Он ушел, и Хедвиг налила кофе; краска еще не сошла с ее лица, и, минуя ее взглядом, я смотрел на картину, висевшую на стене над ее головой, — то был снимок мраморного памятника какой-то женщине; я часто проезжал мимо этого памятника, но никогда не знал, кого он изображает, и я обрадовался, прочитав под фотографией: «Памятник императрице Августе»; теперь я знал, кто была эта женщина.
Хозяин принес нам пирог. Я налил себе молока в кофе, размешал, взял ложечкой кусок пирога и обрадовался, что Хедвиг тоже начала есть. Теперь она уже не была красной; не поднимая глаз от тарелки, она произнесла:
— Странный способ кормить: много цветов и одна булочка — и та на ходу.
— А потом, — возразил я, — пирог со сливками и кофе, а вечером то, что моя мать называла приличной едой.
— Да, — сказала она, — и моя мать говорила, что хотя бы раз в день я должна прилично поесть.
— Часов в семь, ладно? — сказал я.
— Сегодня? — спросила она. — Да.
— Нет, — проговорила она, — сегодня вечером я не могу. Я должна пойти в гости к одной родственнице отца, она живет на окраине и уже давно ждет, что я переселюсь в город.
— Вам хочется идти к ней? — спросил я.
— Нет, — ответила Хедвиг, — она из тех женщин, которые с первого взгляда определяют, когда вы в последний раз стирали свои занавески, и самое скверное, что она всегда угадывает. Если бы она увидела нас с вами, то сказала бы: этот человек хочет тебя соблазнить.
— И на этот раз она угадала бы, — сказал я, — я хочу вас соблазнить.
— Знаю, — ответила Хедвиг, — нет, мне не хочется идти к ней.
— Не ходите, — попросил я, — мне бы хотелось еще раз встретиться с вами сегодня вечером. И вообще лучше не ходить к людям, которые не нравятся.
— Хорошо, — согласилась она, — я не пойду, но, если я не пойду, она явится ко мне и захватит меня с собой. У нее своя машина, и она поразительно деятельная женщина, или нет — решительная, так про нее говорит отец.
— Я ненавижу решительных людей, — сказал я.
— Я тоже, — ответила Хедвиг. Она доела свой пирог и ложкой подобрала сливки, которые сползли на тарелку.
— Я никак не решусь пойти туда, где мне надо быть в шесть часов, — сказал я. — Я хотел встретиться с девушкой, на которой когда-то собирался жениться, и сказать ей, что не женюсь на ней.
Она взялась было за кофейник, чтобы налить еще кофе, но вдруг остановилась и сказала:
— Это зависит от меня, скажете вы ей это сегодня или нет?
— Нет, — ответил я, — только от меня одного. При всех обстоятельствах я должен ей это сказать.
— Тогда пойдите и скажите. А кто она?
— Это та девушка, — начал я, — у отца которой я воровал, и, наверное, она же рассказала обо мне человеку, говорившему с вашим братом.
— О, значит, вам будет легче! — воскликнула Хедвиг.
— Даже слишком легко, — сказал я, — почти так же легко, как отказаться от подписки на газету, если тебе жаль не самой газеты, а только почтальоншу, которая из-за этого получит меньше чаевых.
— Идите, — проговорила она, — а я не пойду к знакомой отца. Когда вам надо уходить?
— Около шести, — сказал я, — но сейчас нет даже пяти.
— Я посижу одна, — предложила Хедвиг, — а вы разыщите писчебумажный магазин и купите мне открытку: я обещала писать домой каждый день.
— Хотите еще кофе? — спросил я.
— Нет, — ответила она, — лучше дайте мне сигарету. Я протянул ей пачку, и она взяла сигарету. Я дал ей прикурить и, расплачиваясь в другой комнате, видел, как она сидит и курит; я заметил, что она курит редко, заметил это по тому, как она держала сигарету и пускала дым, и когда я возвратился к ней, она подняла глаза и произнесла:
— Идите же.
И я опять вышел; напоследок я увидел, как она открывала свою сумочку; подкладка в сумочке была такая же зеленая, как ее пальто.
Пройдя через всю Корбмахергассе, я свернул за угол на Нетцмахергассе; стало прохладно, и в некоторых витринах уже горел свет. Мне пришлось пройти всю Нетцмахергассе, пока я не нашел писчебумажный магазин.
На старомодных полках в магазине были беспорядочно навалены товары, на прилавке лежала колода карт; кто-то, очевидно, взял ее, но обнаружил брак и положил рядом с разорванной оберткой колоды испорченные карты: бубновый туз, на котором немного стерлась большая бубна в середине карты, и надорванную девятку пик. Тут же валялись шариковые ручки, а рядом лежал блокнот, на котором покупатели их пробовали. Опершись локтями о прилавок, я разглядывал блокнот. Он был испещрен росчерками и диковинными закорючками, кто-то написал название улицы: «Бруноштрассе», — но большинство изображало свою фамилию, и в начальных буквах нажим был сильнее, чем в конце; я явственно различил подпись «Мария Келиш», написанную твердым округлым почерком, а кто-то другой подписался так, словно он воспроизводил речь заики: «Роберт Б-Роберт Бр-Роберт Брах»; почерк был угловатый и трогательно старомодный, и мне казалось, что это писал старик. «Хейнрих» — нацарапал кто-то, и дальше тем же почерком — «незабудка», а еще кто-то вывел толстым пером авторучки слова: «старая халупа».
