Мартин Эмис - Записки о Рейчел
Дорогой Чарльз,
спасибо за твое письмо — наконец-то! Как
не стыдно, что ты не написал мне раньше!
Я очень рада, что ты так хорошо сдал экзамены. Мои результаты не были столь же хороши!
Я пробежал глазами ту часть, в которой говорилось о том, какой я молодец. Последний абзац гласил:
Меня не покидает надежда поскорее приехать в Англию. Мама говорит, может быть (?), в будущем году. Я часто думаю о том, как мы опять встретимся и что я тебе уже наверно не понравлюсь. Если я приеду в будущем году, ты будешь в университете, а я в театральном училище!? Но мы еще можем попасть в Страну Несбыландию. Ладно! Мне надо идти спать, я так замучена! Напиши мне скорее.
С любовью, Коко XXX
Это требовало незамедлительного внимания. Вынув записную книжку, я начал набрасывать ответ:
Сладость моя!
Спасибо за твое долгожданное письмо. Я был особо заинтригован, услышав про Страну Несбыландию. Не могла бы ты рассказать мне побольше об этом странном месте? Какая, например, там столица, географическое положение, форма правления? Какие там, скажем, климатические особенности, государственные границы, ведущие отрасли промышленности? Кроме того, уже второй раз ты игнорируешь мой вопрос о том, собираешься ли ты, когда приедешь, лечь со мной в постель…
Я встал и потянулся, раскинув руки, как морская звезда. Было уже почти полдесятого. Я собрал свои бумажки и припустил бегом.
Школа походила на полицейский участок викторианской эпохи. Защищенное с боков длинными стандартными домами, окруженное розовато- лиловой оградой здание было отнесено подальше от дороги, и его закопченные кирпичи даже не мечтали о солнце. Я свернул на тропинку, ведущую к заднему входу.
Похоже, что в школе, кроме директрисы, не было ни души. Миссис Таубер сидела в своем кабинете и пила одновременно не меньше трех чашек кофе и курила не меньше трех сигарет. Она удивилась, но, кажется, обрадовалась моему появлению.
Мы поздоровались, и после недолгого, но весьма зловещего молчания я спросил, не слишком ли рано я пришел, всерьез опасаясь, что перепутал время, поскольку школа была явно пуста.
— Конечно, нет, — сказала она, указывая на настенные часы за ее спиной. Девять тридцать пять. — Ты видишь, который час? — Похоже, она искренне хотела услышать ответ.
Это сбило меня с толку. Единственным логичным ответом было бы: «Я дико сожалею и прошу прощения, но… здесь находится Психиатрическая Больница Таубер?» Вместо этого я поинтересовался, где остальные.
— Они опаздывают, — сказала она с раздражением.
Я шлепнул себя по ноге и покачал головой.
— А-а. Э… где я могу подождать, пока все не начнется?
К ней уже вернулось прежнее благодушие, и она с деланным энтузиазмом препроводила меня в «библиотеку» — грязный чулан, в котором было три стула, расколотая школьная доска и с десяток потрепанных учебников, грудой лежащих в углу. Именно сюда, в это святилище либерального образования, мои сокурсники подтягивались на протяжении последующих полутора часов. Всего их было четверо, две девушки, одна из них ничего, хотя и выше меня почти вдвое.
К середине недели школа уже ничем не могла меня удивить. Выяснилось, что есть еще и второй этаж, который состоит из большого зала /спортзала /кафетерия /класса и двух маленьких кабинетов. Скоро я понял, что школа является еще и детским садом, или, по крайней мере, чем-то вроде этого. Нас было всего пятеро в подготовительной группе, тогда как группа Общий-вступительный- и-младше оказалась раз в десять многочисленнее. В моей группе возраст ребят колебался от семнадцати (малолетний преступник с внешностью упыря) до девятнадцати (я сам), состав другой оказался более пестрым: от младенцев, еще не вошедших в анальную фазу, до плоскомордого монгола выше меня ростом, который мог потянуть на любой возраст от восьми до тридцати восьми. Многие из детей были явно не в себе.
Мое время (теоретически) должно было делиться между краткими утренними занятиями в кабинетах с двумя университетскими преподавателями (математика и латынь), вечерними занятиями с учителем английского в Сент-Джонс-Вуд и «общими предметами» в большом зале.
А на деле?
Прихожу от десяти до пол-одиннадцатого. Двадцатиминутный урок математики с мистером Гринчерчем. Кабинет — вакуумная камера, благоухающая, как носки мертвеца; безволосый, вислоухий восьмидесятилетний дед, шумно и беспрестанно сосущий свои фальшивые зубы (поначалу я думал, что у него полный рот леденцов; в среду он позволил своему коварному протезу вывалиться почти до подбородка, прежде чем всосать его обратно); память как у испорченных часов с кукушкой — постоянно забывает, что вы вообще здесь. Десять минут в коридоре болтаю с Сарой, менее уродливой из двух девушек. С одиннадцати тридцати до полудня — занятия с миссис Меригольд Трейгер, гигантской, но хорошо сложенной вдовствующей учительницей латыни, чьи несокрушимые ноги были для меня постоянным объектом наблюдений; приемы, например, могли быть такими: уронить карандаш с противоположного конца стола (я сидел прямо перед ней) и пойти в обход, чтобы его поднять; стоя рядом с ней, нагнуться, чтобы завязать шнурок; околачиваться под лестницей, на случай, что она вдруг по ней пойдет: миссис Трейгер было за тридцать, и она наверняка была крайне непривлекательна, но при этом носила довольно короткие юбки.
Еще пять минут с Сарой. Живительная прогулка домой. Легкий обед и попытка поболтать с Дженни или Норманом, если кто-нибудь из них был дома — ни разу не заставал их дома одновременно. С полчаса я опять топтался в школьном коридоре, заговаривая зубы трем своим одногруппникам (Сара бывала только утром). Затем все же делал попытку позаниматься хотя бы несколько минут, что было совсем не просто, так как полсотни вопящих дегенератов учились за стенкой пению, актерскому мастерству или, может, какому-нибудь там самовыражению.
Но все это было лишь прозаическим фоном для моих ночных изысканий. Я начал исследовать литературный гротеск, в частности работы Чарлза Диккенса и Франца Кафки, открыв для себя мир, наполненный причудливыми образами и каверзными интригами — всем тем, что я всегда стремился сделать достоянием собственной жизни. Настоящая учеба происходила дома, и посвящена она была в основном Рейчел, а также английской литературе и языку, к которым у меня были (или, по крайней мере, мне казалось, что были) неслабые способности.
С того вечера, когда между Дженни и Норманом произошла драка, все было довольно тихо. Но в тех редких случаях, когда они оказывались вместе, в комнате становилось трудно дышать. Не было ни ежедневных скандалов, ни вялого, наполненного чувством вины холодного раздражения, которое столь часто завладевает отношениями в парах, где даже не пытаются выявить и четко сформулировать источник конфликта. Нет, тут определенно был некий камень преткновения, и я чувствовал, что мне необходимо понять, что же встало между ними.
Как и следовало ожидать, поведение Нормана было более показательным, чем у его жены. Теперь ранними вечерами он проводил время за кухонным столом, задумчиво поигрывая ключами от машины и уперев в стену остекленевший взгляд. В какой-то момент он импульсивно кидался к двери — но выходил лишь для того, чтобы выйти; его поступки уже не производили впечатления беззаботной целенаправленности.
После своего первого утра в школе я сидел на кухне, обедая — довольно мило, как мне казалось, — сандвичем и стаканом молока. Я едва заметил, как появился Норман. Он вошел не в привычном маниакальном возбуждении, с грохотом и криками, а нерешительно, колеблясь, как если бы, только оказавшись на кухне, уверился наконец, что попал в нужный дом.
— А, привет, — сказал он. — Дженифер дома? («Дженифер» на языке Нормана обычно означало «эта сука Дженни».) Я ответил, что, похоже, нет. Мы оба пожали плечами. Кивнув каким-то своим мыслям, Норман открыл холодильник. — Чего-нибудь пожрать? — спросил он, рыская взглядом по комнате. Его взгляду предстали: полная раковина немытой посуды, грязная кошачья миска, корзина с вонючими простынями, вытряхнутый на стол набор для вязания, плита, похожая на прилавок в лудильной мастерской.
Никогда прежде Норман не проявлял хоть какого-нибудь интереса к домашним делам и вел себя так, словно он жил в палатке или временном вагончике: кидал газеты на пол, раздевался на лестнице, расхаживал в своих говнодавах по свежевымытому полу.
Теперь же произошло нечто странное: он шагнул вперед и пинком загнал мусорное ведро под раковину, затем поправил кружку, которая наполовину сползла с сушилки для посуды.
— Эти долбаные бляди! — возопил он, закинув голову. — Все, на что они способны, это жрать свои чертовы сласти да лить на себя вонючие духи. — Резким движением он открыл кран и засучил рукава. Его голос дрожал от праведного гнева. — Ты, бля, целыми днями горбатишься на работе, а они тем временем тратят твои бабки в ресторанах и крутят жопой в этих модных магазинах, бля, шмагазинах, или где там еще. Ты покупаешь жратву, а они тем временем таращатся на себя в зеркало. — Его голос поднялся на пол-октавы. — Если они отрастили себе сиськи, это еще не значит… — Он издал долгое, сотрясающее тело рычание, полное негодования и ярости.
