Сухбат Афлатуни - Пенуэль
Остановились.
«Мне нужно срочно восстановить девственность, — тихо говорит Гуля. — Я выхожу замуж, а там семья… В общем, придумай, как снова сделать меня девушкой».
Мальчик в каталке протягивал мне оторванную пуговицу.
Я беру ее, кладу в карман и говорю «спасибо».
Когда я вернулся на свой музыкальный пост, там уже курил Алиш.
«Где гуляешь? Клиента теряем».
Он был совершенно прав; от этого еще больше хотелось его послать.
Мы поздоровались.
Ладони у Алиша скользкие, будто только что чистил рыбу.
«Алиш, а когда ты будешь жениться, тебе нужна будет только девственница?» — спросил я.
«В смысле — целка?»
«Ага».
Алиш задумался. Слышно, как трутся друг об друга его извилины.
«С одной стороны…» — начал Алиш.
«Понятно, — перебил я. — Традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых».
Это была единственная цитата из Маркса, которую я знал.
Алиш посмотрел на меня и прогнал домой.
Кажется, я был уволен.
Надо было думать, где раздобыть деньги на возвращение невинности.
Почему-то захотелось купить бабайчика; у меня до сих пор нет ни одного. Но лавочка закрыта, на записке: «Ушла рожать».
Вечером я сидел на кухне и слушал, как из крана капает вода. Вода капала так, как будто у нее тоже были какие-то проблемы. Хотя какие проблемы у воды? Теки себе, и все. Поддерживай жизнь на Земле.
Родители, как всегда, были в спальне.
За время моего отсутствия в квартире завелись два эротических журнала с мятыми страницами.
Пару дней назад я столкнулся в коридоре с голым отцом. В руках у него был один из этих журналов. Он неторопливо им прикрылся. «Я вам не мешаю?» — спросил я, глядя на журнал. На обложке поблескивала девушка с безобразно красивой грудью.
Отец посмотрел на меня. Так смотрят на ребенка, ляпнувшего что-нибудь взрослое.
«Ты понимаешь, старик, — сказал он, — мы терпели всю жизнь, всю жизнь себе отказывали…» И улыбнулся этой своей улыбкой.
Вообще-то, отец должен быть для меня образцом. Пятьдесят два года, выглядит сорокалетним. У него мало морщин и еще уйма волос на голове. По утрам он делает зарядку и бодро вскрикивает под контрастным душем. Иногда я спотыкаюсь и ломаю пальцы о его гантели.
По воскресеньям он долго стоит перед зеркалом и делает приседания. Я вижу, как сокращаются его мышцы. Отец замечает мое отражение в зеркале и посылает улыбку.
По-моему, он улыбается сам себе. Своему телу и тому, что он приседает восемьдесят два раза.
А денег на невинность я попрошу именно у него. Поймаю, когда он будет идти, прикрываясь девушкой, и попрошу.
Отец сидит напротив меня и извиняется.
Он только что сделал зарядку и умылся. Запах одеколона присутствует как бы третьим в нашем разговоре.
«Старик, разве ты не знаешь? Я без работы. Все мы сейчас у матери на шее».
Он курит дорогие сигареты и разглядывает меня.
«Тебе жениться пора», — говорит он наконец.
«Так ты мне не можешь одолжить?» — еще раз спрашиваю я.
Отец мотает головой: «Ты разве не видишь, какие тяжелые времена?»
Я не вижу, какие тяжелые времена. Я вообще ничего не вижу. Я только чувствую запах одеколона. Только вижу, как сигаретный дым растворяется в комнате, делая ее еще более серой.
«Всю жизнь горбатиться, — продолжает отец, — всю жизнь себе отказывать, чтобы к старости получить — что?»
И неожиданно добавляет: «А помнишь, как мы под столом целый год жили?»
Мы действительно жили целый год под столом, я и отец. Я уже не помню почему.
Жили мы в одной комнате, человек пять. Полкомнаты занимал старый стол, который кто-то постоянно требовал выбросить, а кто-то повторял: «Только через мой труп». Вначале, поженившись, под столом стали жить отец с мамой. Кажется, из протеста. Молодых из-под стола выкурили и сказали жить нормально. Но нормально жить в комнате, где еще четыре человека и каждый с неповторимым характером, было невозможно. И родители стали жить в общежитии, где с потолка по ночам падали тараканы. Не в силах бороться с тараканами и вечной музыкой за стеной, они зачали брата. На какое-то время это помогло. Тараканы перестали падать; музыка — проникать через картонную стенку. В один тоскливый весенний вечер, дожидаясь отца, мама даже стучала в стенку и просила, чтобы сделали громче. Потом родился брат, были еще какие-то комнаты, и вторая беременность, мной. Но дважды фокус не удался. Жизнь не улучшилась. Я все время болел и царапал брата. Родители смотрели на наши бои с детским страхом. Только отец иногда вспоминал про воображаемый ремень. Потом они вдвоем запирались от нас в туалете и постоянно спускали воду.
Наконец, волной неустроенности родителей снова зашвырнуло в маленькую комнату со столом. Там жило уже не четыре, а три человека: кто-то предусмотрительно умер до нашего вселения. Нас кисло поцеловали, маму с братом определили на койку покойного, а мне с отцом постелили под столом. Почему нас разложили именно так, не помню.
Помню громадные ножки стола. Помню, как утром отец выползал на работу, и я натягивал на себя его одеяло. Оно пахло моим мужским будущим. Моим личным мужским будущим. «Этот стол надо выбросить», — слышал я сквозь одеяло чей-то просыпающийся голос. «Только через мой труп», — отвечал другой голос, зевая. «И через мой труп тоже!» — кричал я из-под стола, потому что жизнь под столом была интересной и полной приключений. Что такое «труп» я, правда, еще не знал. Думал, что это что-то вроде алкаша, который лежал возле дома, с лицом, напоминавшим мамин свекольный салат.
Особенно я любил вечер, когда комната садилась ужинать. Под столом появлялись ноги, и эти ноги жили своей уютной вечерней жизнью. У каждой пары ног был свой характер, свое отношение ко мне. Мамины ноги, например, меня не любили и дергались, когда я их гладил и щипал. В этом они полностью отличались от верхней мамы, ее ласковых рук и лица. А вот ноги бабушки (которая была нам тетей, но хотела зваться бабушкой) относились ко мне дружелюбно и даже радовались щипкам. «Массажистик мой, — слышал я сверху ее голос. — Потри мне около коленки, ой-ой, болит у бабушки коленка». Я тер ее коленку — верхняя бабушка награждала меня довольным кряхтением. В остальное время она обо мне забывала, а когда вдруг замечала, то говорила родителям: «Вот к чему приводит половая распущенность». С этого начинался новый красочный скандал, кончавшийся спором о столе и трупом. «Тише, здесь дети!» — кричала мама. «Это не дети, — отвечала бабушка с коленками, — я видела детей, дети такими ненормальными не бывают!». Вечером во время ужина я снова превращался из ненормального в любимого массажиста; я почти не ел ужин, который мне спускали под стол в тарелке, и принимался играть с ногами. Особенно мне нравилось слушать, как смешно кряхтит бабушка, когда я дохожу до ее коленок, а иногда спускает мне под стол вкусные куски, которые я боялся попросить.
После ужина под стол залезал отец, и мы вместе смотрели из-под висюлек скатерти телевизор.
Так бы я и жил под столом, взрослея, поступая в институт и женясь на карлике женского рода, чтобы было не тесно. У нас бы завелись дети, потом внуки, и ни один дождь нам не был бы страшен.
Но однажды в комнату пришли гости.
Пришла тетя Клава с мужем-клоуном и двумя клоунятами, которые тут же залезли под мой стол и стали меня заставлять играть в свои игры. Этих детей я быстро вытеснил. В умении маневрировать под столом мне не было равных.
Пришли еще взрослые; запомнились смешные ноги в штопаных колготках.
Но главное — пришел Яков.
Пришел Яков и оглядел комнату. «Фу, какую тесноту развели, — сказал он и топнул ногой (я видел только эту топающую ногу). — Это что за стол? Выбросить надо».
Я ждал, что сейчас все опять начнут пугать друг друга своим трупом. Но никто не начал. Чей-то голос стал тихо объяснять, что под столом живут люди.
«Кто это у вас под столом живет?» — удивился Яков и заглянул к нам.
Под столом сидели я и отец, которого попросили не занимать место: и так некуда гостей сажать.
«Здравствуйте, Яков Иваныч», — сказал отец и ударился головой о перекладину стола.
«Здравствуй, Иваныч!» — заорал я, и помахал рукой.
«Так-так», — сказала голова Якова и удалилась.
После этого ноги взрослых пришли в движение, стали топать и нервничать.
«…Я для того кровь проливал, — кричал Яков, — чтобы внуки мои под столом жили, так?»
«Дедуля, тут у некоторых тоже заслуги есть!» — дергались чьи-то толстые ноги в брюках.
«Молчать! — стучал кулаком Яков. — Знаю я ваши заслуги — начальскую задницу до сверкания нализывать. Вот все ваши известные заслуги. И стол держать посреди комнаты, чтобы под ним люди, как глисты…»
Он снова приподнял скатерть и заглянул под стол: «Малец! Тебе говорю. Как звать?»
