Андрей Ветер - Стеклянная тетрадь
Сергей вдруг увидел стол, себя за столом, где сидели перед ним женщины. Много женщин. Так много, что бесконечная вереница их скрывалась за вздувшимся зелёным холмом.
— Скажи что–нибудь нам, Муж, — проговорила одна из них, показав густые, как синька, глаза из–под пушистой пряди жёлтых волос.
— Разве я вам муж? — удивился он, невольно прикидывая число собравшихся перед ним особей женского пола.
— Муж! — грянул в ответ хор. Их было слишком много, чтобы Сергей Павлович сумел поверить в правильность их ответа. Видимо, подумал он, этих женщин загипнотизировал какой–нибудь очень способный маг и натравил на него.
— То есть вы, барышни, утверждаете, что каждой из вас я довожусь супругом? Иными словами, с каждой из вас я…
— Нет, — перебила его черноволосая красавица с глазами кошки и вишнёвыми губами. — Не с каждой. Далеко не с каждой. Но потенциально ты стал мужем. Ты же сам всегда утверждал, что Муж — это не просто партнёр по постельным оргиям. Это — Друг. Это — Помощник. Это — Любовник. Это — Мусорное Ведро, в которое можно слить дурное настроение… О некоторых из нас ты думал, представлял с собой рядом. Но большая часть тебе не знакома. И эти женщины думали о тебе в то время, как ты находился с другими. Ты давал нам понять, что мы привлекаем тебя чем–то, интересны тебе, дороги чем–то, что–то в нас ты любишь. То тебе нравился голос, то волосы, то фигура, то цвет глаз или одни лишь ресницы, Ты сам иногда не мог точно сказать, что именно привлекает тебя в нас. Но никогда ты не говорил о любви, хоть и готов был любить…
— Интересная мысль, — хмыкнул он.
— Ничего интересного. Кобель высшей пробы.
— Это я‑то? — вспылил Сергей Павлович.
— Именно. У тебя в паспорте даже отметка соответствующая сделана. Не всегда тебе удавалось воплотить свои мужские помыслы в жизнь, но и слава Богу. И без того разбитых сердец не счесть.
— Но я не виноват. Вы просто слишком склонны к увлечениям.
— А кто виноват? Мы разве виноваты, что сердце жаждет любви и готово открыться любому добродетельному порыву? Мы разве виноваты, что ты привлекателен, что внешность твоя коварна? «Склонны к увлечениям»… А что это значит? Разве увлекусь я обезьяной или дрессированным крокодилом?
— Это не разговор! И вообще я почти никого из вас не видел никогда… Столько женщин! Да я и мечтать не мог о таком количестве!
— Это не оправдание, Муж. Мы тебя видели, мы тебя полюбили. А то, что ты об этом не знал, совершенно нас не интересует. Нам о тебе рассказывали, мы о тебе мечтали… Впрочем, ты, кажется, имеешь что–то сказать.
— Да, — Сергей Павлович поднялся с места. — Девушки и Женщины, прошу вас внимательно меня выслушать. Кажется, я начинаю понимать, что здесь происходит… Дело в том, что человек я весьма одинокий. Таких много на земле, но, собственно говоря, не в одиночестве дело. Беда моя в том, что я бесконечно боюсь жизни. Она меня пугает, страшит всеми формами своих проявлений. Я собираю по крохам мои силы, чтобы хоть как–то уменьшить ужас существования. Стараюсь отвлечься, забыться. Я окунаюсь в общество прекрасной половины человечества, потому что при этом происходит некоторое успокоение. Возможно, что связано такое влияние только с природой женщин, я имею в виду их материнство, нежность, умение погладить по голове, сокрыть под крылом. Но чтобы обратить на себя внимание Женщины, нужно быть по возможности привлекательным. Я писал стихи, мне приходилось рисовать, музицировать. Мне просто необходимо было постоянно притягивать к себе взоры Женщин, иначе я остался бы один и спятил бы… Простите меня, если вы считаете меня виновным в ваших душевных болях. Я помогу, если вы подскажете, где сидит заноза. Я попробую помочь… Я брал от Женщин ласку, тепло, уют. Мир показал мне свое второе лицо, и я понял, что он не так уж угрюм. Однако потом меня посетила другая мысль, которая сделала моё положение еще более ужасным и безнадежным. Мне подумалось, что вам тоже страшно жить. И тогда я стал еще более нежным с вами, чтобы вам стало лучше и легче. Однако вы принялись любить меня с особым усердием… Что я могу поделать теперь? Чем загладить вину мою? Я никому не причинял зла и дарил только доброе отношение, но из него почему–то произрастали колючие кустарники. Я рассказывал о любви, о красоте, но вы принимали слова мои за скрытое объяснение в любви…
Сергей Павлович продолжал говорить, и слова его постепенно становились сочнее, красочнее. Он объяснил сидевшим перед ним, что страх его порой становится так велик, что пропадает сон, отнимаются холодеющие ноги, ногти на пальцах рук принимают фиолетовый оттенок, а голова норовит зарыться куда–нибудь подальше, подобно страусиной. Именно в такие минуты возникает у него желание прокричать заветные слова.
— Мама! — и спрятаться в тёплых успокоительных руках.
— Папа! — и ощутить себя за неприступной стеной.
Однако нет папы с мамой. Есть одинокий человек по имени Сергей Павлович, который сам не уверен в том, что он есть он, что он — именно такой, каким себе кажется, что разыскивает он свою, как принято говорить, половинку. Копает повсюду, копает без устали. Теперь уже так глубоко зарылся, что вылезти нет мочи.
И он внезапно разрыдался на глазах у всех Женщин, Богинь, Самок, Девочек С Бантиками. Разрыдался потому, что понял он, чего раньше не понимал. Бог его оказался бездушной деревянной куклой. Материнское тепло, к которому он тянул свою слабенькую мальчишечью шейку, оказалось недосягаемым. Не было такого тепла, а была лишь только мечта о нем. Лживая, как всегда, память превратила родительскую ласку и нежность в волшебную силу, способную избавить от любых забот, напоить чудодейственным отваром из обнадёживающих слов, после чего забьют сильные родники в организме… А ведь нет! Враки! Выдумки!
— Всё будет хорошо, сынок, всё образуется. Вот увидишь.
И ничего не менялось. Каждая клеточка неподвижно стояла на своем поганом месте. Но Серёжа успокаивался на время и верил, что жизнь менялась из–за родительских поглаживаний по голове в лучшую сторону…
Обманывала мама. Жестоко обманывала.
— Ма–ма! — надрывно закричало пространство вокруг него.
— Ма–ма! — заколотилось обезумевшее сердце.
— Ма–ма! — мольба о помощи прорвалась сквозь утомлённое тело.
— Ма–ма! — застонал он, и женские руки обвили в ответ его шею.
— Это я, Сеpёженька.
— Мама? — спросил он в темноту.
— Наташа, — прошептало в ответ, и он обнял её, прижался лицом к любимому телу и позабыл о блуждающем в тёмной комнате кошмаре. Сколько спокойного материнского тепла излучает Женщина! Значит, не нужна Мать, чтобы получить это. Или же дело в том, что Мать живёт в каждой Женщине? Сколько убаюкивающих песен слышится в её голосе. Сколько очередных надежд вселяется в душу. Сколько новой лжи.
Вокруг распускалась ночь. Бархатные лепестки её выворачивались из несуществующего чёрного бутона, подобно беззвучным волнам мягкой материи.
Всяческие насекомые заверещали во тьме, и в костре зашипели сырые ветки. В прыгающем красном свете появилась рыжая морда кобылы с белой полоской на лбу и мохнатой гривой. Морда была живой, но казалась плюшевой, и мокрый нос её с широкими мягкими ноздрями смешно и по–доброму шевелился.
Простучали за костром колёса электрички, проползли жёлтые квадратики мутных окон, и какие–то люди унеслись прочь от уютного костра. Или не электричка это, а трамвай?
Да, последний трамвай с грохотом промчался по улице. За окном в шелестящей листве притаилась ночная тишина. Уснул город. Только Сергей не спит, которую ночь подряд не спит. Глаза широко раскрыты, разглядывают потолок. Мысли не слушаются. Всегда послушные, они, дети его мозга, теперь перестали подчиняться. Они вышли из–под контроля, вытаращили глаза, распустили толстые рыхлые языки. Они жили уже не в голове, а вокруг неё, совершая самостоятельные движения в пространстве. Мысли тонконогими паучками вскарабкались на потолок, сгрудились там мохнатой массой и расковыряли трещины. Посыпалась штукатурка, и грохот её падения в ночной тьме показался взрывом. От звука содрогнулись стены, с шумом и пылью вывалились кирпичи. В образовавшиеся дырки брызнула густая небесная синева, и ворвавшиеся в комнату искорки звёзд зазвенели, как рассыпанные медные монеты. Небо лилось, заполняло прохладными тягучими волнами комнату, и из них вдруг вынырнула Женщина. Это была Мать. Она бережно несла на вытянутых руках младенца. Она поднялась над синим океаном, и луна окатила её молочным светом, чтобы очертить прекрасные формы лица и тела.
— Не покидай меня, сынок, — сказала Мать младенцу, и Сергей Павлович понял, что в теле ребёнка на её руках скрывается он сам. Он чувствовал в детских пальчиках свои будущие руки, в тонких ножках слышал пульсиpование зреющих мышц, а в сердце различал сжатый бутон нераспустившегося ещё времени.
