Андрей Ефремов - Искусство уводить чужих жен
– Я вам позвоню, – сказал Филипп сдавленным голосом.
– Обязательно, – сказала мадам Мамай, – я буду ждать.
«Адюльтер для сюжета – то же, что пружина в часах. Стрелки не столько отсчитывают время, сколько придают ему качество напряженного течения. Предвкушение адюльтера в сюжете – то же закручивание пружины (годится и убийство, но убийство для большинства читателей – абстракция)… Читатель продвигается по сюжету и постепенно постигает, какими неслыханными последствиями для людей и мира может обернуться обыкновенная, так знакомая ему похоть. Безбожный Гуан, Вронский, поручик Лукаш, чья неутомимость, по крайней мере, композиционно перетекает в первую мировую войну – все эти персонажи свидетельствуют неслыханную демократичность упомянутого инструмента разрушительного воздействия на мир. Куда там полковнику Кольту, который провозгласил себя апостолом равенства!» Рядом с этой фразой на полях было аккуратно выписано карандашиком: «Уважаемый Филипп Юрьевич, про Кольта это я, по-моему, слишком, но жалко было вычеркивать. Н. М.»
«Мамай, Мамай, Мамай!» – проговорил Филипп и собрался читать дальше, но тут позвонили. Он половил ногами тапки под столом, чертыхнулся и пошел к двери босой.
На площадке стояла Соня. Не говоря ни слова, она перешагнула порог и необыкновенно мрачно взглянула на Филиппа.
– Свершилось, – выговорила она, и Филипп почувствовал ужас. Он, оказывается, успел забыть, что бедная Соня прошлой ночью убивала Кукольникова и теперь, должно быть, бродит между смертью и безумием. Соня между тем на мгновение замерла, припав головою к груди Филиппа, слегка оттолкнула его и прошла в кухню.
– Свершилось, – повторила она. – И не смотрите на меня, Филя, как баран на новые ворота! Вы прекрасно знаете, о чем я. Я убила Гошу. Можете меня презирать, можете меня выгнать, но я пришла выпить с вами за упокой его души. Мой грех от этого тяжелей не станет, а вам выпить и бог велел.
Она смахнула крохотную слезинку, вынула из сумки плоскую бутылочку водки, и Филипп ужасно струсил. Пока Соня, зажмурившись, пила водку – а она всегда пила водку, зажмурившись и мелкими глотками, точно боялась захлебнуться – он выплеснул свою стопку в раковину.
– Сонечка, – спросил Филипп осторожно, – а вы не заказывали сорокоуст?
Похорошевшая от выпитого Соня сказала, что не заказывала и что все это сделает он – милый Филя.
– Потому что, знаете, мне кажется, что это будет грех еще хуже убийства. – И тут она выпила вторую и сказала, что сделанного не воротишь и что не это самое страшное. После этих слов она всхлипнула, отхлебнула прямо из горлышка, но не заплакала, а связно и коротко рассказала о мнимом поединке.
– Нет, Филя, вы посмотрите, что получается! Мало того, что я любимого своими руками… Так еще тот, ради кого я это сделала, это у меня и крадет. И будет теперь всю жизнь ходить передо мной как герой. А я – терпи! Филя, а может, он знает, что я это сделала? Знает, что я теперь буду молчать, и пользуется. Всю жизнь будет пользоваться! Выходит, я Гошеньку, любимого своего Гошеньку, своими руками – зря!
– Соня, вам нужно успокоиться, – Филипп сказал это так твердо, что и сам удивился. Соня подняла на него свои хорошенькие заплаканные глазки и сказала, что да, успокоиться ей не мешает. Но в том-то и дело, что ей теперь и за всю жизнь не успокоиться. «Но все-таки мы пойдем на чашку чаю». – «Хорошо. У меня еще осталось на пять маленьких рюмочек».
Они молча проехали два перегона в метро, вышли и двинулись вдоль Большого. Соня жаловалась, что у нее кружится голова, просила остановиться и подолгу отдыхала, припав головой к плечу Филиппа. Когда они свернули в улицу Красного Курсанта, Соня заплакала в голос, но быстро с собою справилась. Около дома, где жил доктор Федя, она сказала:
– Вы снова правы, Филечка. Если где и устраивать поминки по моему милому Гоше, то только здесь. Вы знаете про меня все, а этот друг, наверное, и сам догадается. Дайте мне честное слово, что этот друг не будет на меня доносить.
Доктор Федя отворил дверь, и тут же по глазам его стало ясно, что Сонечка ему понравилась. Сонечка это тоже заметила и приободрилась. Не было, впрочем, дурацкого стреляния глазами и игры с выбившимся локоном. Просто шаги ее стали тверже, и липкий пот на ладонях подсох.
В комнате они уселись за круглый стол, и Соня спросила у Федора, не найдется ли у него маленьких рюмочек?
– Водки у меня осталось мало, – объяснила Соня, – не бегать же нам в ларек за подкреплением.
– Водка у меня есть, – сказал изумленный Федор, – но сдается мне, что с этим лучше повременить. По некоторым индивидуальным показаниям водку пить еще рано. Не до водки тут, ребята!
И тут за стеной раздалось пение кроватных пружин, кашель, шлепанье тапок, и явился Кукольников.
– Сонетка! – он качнулся, но устоял. – Как я люблю тебя, Сонетка! Ты знаешь, что я чуть не сдох от любви к тебе?
– Живой, – тихо и неуверенно проговорила Соня. – Бледный, зеленый, худой – такие только живые бывают. Ох! – выдохнула Соня совсем тихо и обмерла.
– С вами не соскучишься, – сказал Федя, мягкой ладонью подержал Сонин пульс и потеребил ей ухо. Соня открыла глаза.
– Гошенька! – она оглядела стол, но так как Федор рюмок еще не достал, отхлебнула из бутылочки. – Тебя Бог спас! Ты не от любви умирал. Я тебя убить хотела, а Бог тебя взял и спас неизвестным способом.
– Сонька! – придерживая разъезжающийся халат, Кукольников подошел и звонко, как здоровый, поцеловал Соню. Доктор Федя успел: поймал его и усадил. Потом он быстро и зорко оглядел присутствующих, что-то пробормотал и рюмочки на скатерти расставил. Рюмочки были крохотные, хоть из пипетки их заправляй, стекло же багровое с черными дымными сгустками.
– Как это у вас… – сказала Соня с уважением и тут же необычайно искусно разлила водку.
– За тебя, Сонька, за тебя! – Кукольников вскинул руку со шрамом и выпил, не дожидаясь остальных. Филипп с Федором посмотрели друг на друга и свои рюмочки придержали на полпути. Софьино личико померкло, и она даже не заметила, как выпила свое.
– Кукольников, – проговорила она, – это я, твоя Сонетка, говорю тебе при свидетелях: я тебя отравила.
– Сонька! – Кукольников сиял, и даже тошнотворная зелень его физиономии выглядела как праздничное убранство. – Это от жизни! От проклятой жизни! Но мы все вправим и исправим. Все будет, как ты скажешь.
– Дурак! – тяжело и с ненавистью проговорила Софья. – Это я, я, кретин ты жизнерадостный, это я убивала тебя, да почему-то не убила. Я тебя приговорила, я же и отравила. Я-наводила-порядок-в-своей-жизни. Думаешь, только мужикам можно? Думаешь, если Сонетка, значит, только для койки и гожусь…
– Федя, – завопил Кукольников, – это бред! У нее от усталости, у нее от стресса. Вот я от стресса к тебе попал, а она по-своему. Дай ей таблетку!
– Пусть только попробует! Водки всем. – А так как мужчины остались неподвижны, Соня рюмочки наполнила снова. – Последний раз тебя спрашиваю: веришь ты, Кукольников, что это я тебя отравила?
– Диагноз, – сказал Федор. Соня матерно выругалась и встала. Стул упал с грохотом, захмелела Соня.
– Прощай, мой хороший, – сказала она, подошла к Гошиному стулу, прижалась губами к макушке. – Прощай, мой ясный свет. Ни черта ты во мне не понял, может, и любишь, и радуешься, потому что не понял. – И вдруг она базарным страшным голосом заорала: «Я тебе эту таблетку по гроб жизни не забуду!»
На улице Соня с Филиппом минут десять шли молча и не глядя друг на друга. Когда же Филипп набрался смелости и заглянул Соне в лицо, то не обнаружил в ее глазах ни обиды, ни страдания, ни ярости. Настойчивая, упорная мысль тревожила ее лоб, дышала у нее в зрачках, и Филипп остановился.
– Да, – сказала Соня, ничуть не удивившись остановке. – Только вы, мой милый Филя, знаете про меня всю правду. Вот так номер, черт побери! И что нам теперь делать?
Через два часа после хождений по Петроградской они оказались у Филиппа дома с букетом астр и бутылкой испанского вина. Астры купила Соня.
Они выпили вина, и Соня спросила, не страшно ли Филиппу с ней? А не противно? «Ведь я как-никак убийца». – «Все живы», – ответил Филипп. «Да, – сказала Соня, – это еще надо разгадать». Потом Соня задумалась и сказала:
– Нам пора переходить на «ты».
Часа через два после брудершафта и ритуального поцелуя Филипп проснулся. Прекрасная, бархатистая, мерцающая вечным загаром, желанная, желанная, желанная, рядом с ним глубоким сном спала Соня. «Мне жалко ее будить, – подумал Филипп. – А я не для того и проснулся. Тогда зачем? И не пришла ли к нам моя пустота?» Тут динькнул дверной звонок. Филипп поднялся, взял в ванной махровую простыню, обернулся ей по-сенаторски и открыл дверь. У порога стояла подарочная коробка. Коробка была увесистая.
– Филипп Юрьевич.
Одним лестничным маршем ниже стояла Надя Мамай.
