Джим Гаррисон - Волк. Ложные воспоминания
Я позвонил в дверь, мне открыла Мона и, чмокнув в нос, сказала: ты такой худой. Еще она сказала, что у него сейчас занятия, но он придет к ланчу, а в кабинете у него диван, где я могу отдохнуть с дороги. Я улегся на диван и принялся медленно, нудно и основательно фантазировать, как это будет, если я трахну Мону, пока папа медведь учит продвинутых студентов писать прозу. Червь не воспрял на эту гору жира. Я встал и направился к столу с греющим душу намерением покопаться в деловых бумагах и ухом, навостренным к дверям на случай, если Мона придет меня проведать. Вдруг она надумает с помощью моего несчастного тела поваляться с утра в свинской луже.
Стюарт и вправду не изменился, подумал я. Стол покрывали корешки чеков, счета от зубного врача, разноцветная рекламка общественно полезных чтений и под всем этим – красная папка с бумагами, которые походили на пьесу, но оказались сценарием, написанным самолично ассистентом профессора. Как пить дать мечтает пролезть в «медиа». Ни слова в профессорском клубе, разумеется, поскольку штатная должность выделена под неоконченную рукопись о детских годах Уильяма Дина Хоуэллса.[35] Я начал читать сценарий с возрастающим интересом. Там должен быть крупный план – дети, топчущие снег за рекламным щитом, затем молодой человек, запертый в кухне и печально зовущий маму. Я читал не настолько внимательно, чтобы уследить за сюжетом, и запоминал куски сценария, как обычно запоминают куски попавшегося на глаза коллажа. За окном гудела пчелами форсития, на теплом весеннем ветру парусом вздымалась занавеска. Через дверь доносились предупреждения по радио для малых судов. «По Уиннипесоки катится гроза», – как сказал когда-то гарвардский поэт. Дочитав до «прогремевшего выстрела», я вынужден был вернуться на несколько страниц назад, чтобы выяснить, кто находился в комнате вместе с главным героем. Никого. Самоубийство. Занавес, то есть панорама над ноздрями мертвеца, которые никогда больше не раздуются гневом. Все это аккуратно укладывается в папку, набитую до отказа модными переживаниями и академическим сюрреализмом. Я стянул с полки мужской журнал. На трехстраничном развороте противная блондинка, чересчур пышная. Исполинские сиськи. Лицо «девушки из соседнего подъезда», если в этом подъезде располагается балаган или бордель. В поясняющей заметке говорилось, что девушка любит музыку, классическую и диксиленд, пиццу, Халила Джибрана,[36] чизбургеры с соленым огурцом, а кроме того, интеллектуалов, которые носят европейскую одежду и ездят на «MG». Потрясающие контрасты. Начать вечер с Кози Коула[37] и чизбургерной пиццы, а продолжить в тесном «MG», пыхтя и мыча над огромным выменем. Зато неделю назад я видел в Кембридже, как девушка в накидке для беременных и ботинках механика чинила мотоцикл «Триумф» на шестьсот пятьдесят кубиков.
Радио теперь ревело хипповую версию «Зеленых рукавов»,[38] потом зазвенел телефон, и Мона прикрутила громкость. Странно, как эта песня умудрилась пережить столько веков и явиться в двадцатое столетие с полным грузом своей тяжелой меланхолии. Стены кабинета приглушали мелодию, однако в саду благоухали фортисия и морская роза, цвели фруктовые деревья, а перед моими глазами вставали феодальная Англия с ее девственной зеленью лесов и женщина в пышном наряде, слегка испачканном дымом войны и пылью карет, но все равно прекрасном. И неуместном на этом забитом людьми побережье, где между Бостоном и Вашингтоном не осталось ни одного свободного акра. Я предостерег себя от подобных мыслей, они были тяжелы и абсолютно беспредметны. Телевизионный юмор о рухнувшем новом мосте. Он скрутился, вздыбился, словно гремучая змея с отрезанной головой, и рухнул в реку. Небольшая инженерная ошибка. Напряжение времен. Прогнуты опоры, изношены тросы.
Подойдя к дверям кабинета, она сказала, что Стюарт будет через час. В колледже шла предрегистрационная неделя, и нужно консультировать студентов. Возьмите четыре курса овсяной каши и засуньте себе в жопу. Я чувствовал через дверь запах ее материнской любви – детское питание, пописать, кашку, груда памперсов в горшочке. Пес отучается гадить в доме гораздо быстрее. До свадьбы со Стюартом она жила в Милуоки и работала моделью в большом одежном магазине. В разговоре она снова и снова ловко сбивалась на свои «модельные времена», видимо приглушая ужас от сознания того, что у нее теперь двое детей и дом-развалюха, за который нужно платить ренту. Она все еще прекрасно выглядела, на манер моделей в отставке, но в жире, который она успела нагулять, ясно просматривалась будущая блядина.
Выходной день завершился поздним ужином. После того как Стюарт вернулся из колледжа на несколько часов позже обещанного, а мой сон был нарушен его маленькой дочкой, надумавшей засунуть мне в глаз грязный палец, мы устроили себе долгий час коктейля. Не меньше шести мартини на нос, а она еще смешивала себе двойные. И все болтала о своих предках из эстонских дворян, в канун Первой мировой войны летавших, как это водится, на этажерках. Когда я стал посмеиваться над этой историей, она обиделась. Всем известные разговоры – беженцы из знатного рода пробираются через Карпаты и Трансильванию мимо развалин замка барона фон Франкенштейна, карманы у них набиты драгоценностями, севрскими яйцами и алебастровыми дилдо, блестящими от частого употребления. Она разозлилась и стала допытываться, кто мои предки. Я сказал, что ни один из них никогда бы не осмелился положить глаз на такую важную криптогерцогиню. Мои предки были свинокрадами и селедкоедами, не любили работать и жгли в толстопузых печках коровье дерьмо, ибо считали рубку дров слишком обременительной. Часто сиживали на бочках картофельного и виноградного вина, осмотически втягивая через жопы жидкость, поскольку были слишком пьяны, чтобы поднять стакан. Она не удивилась. Все это время Стюарт не переставал бубнить о своих студентах и о том, как продвигается книга о Хоуэллсе. Как станут достоянием публики воистину малоизвестные факты о детстве этого превосходного писателя. Книга «потрясет основы» хоуэллсоведения у нас в стране и за рубежом.
– А тебя это вообще ебет?
Стюарт побледнел и надолго припал к стакану.
– Кто-то должен восстановить истину.
Жирюга с визгом бросилась на защиту своего мужа. Как может это ничтожество задавать подобные вопросы серьезному человеку? В его собственном доме. Я извинился. Годы после колледжа были заполнены для меня ментальными проблемами и волнениями, заставившими забыть о величии наших ученых традиций. Мы сели за стол, съели бенгальское карри, оказавшееся еле теплым, затем шоколадный торт, покрытый глазурью из жженого сахара и сливочного масла, присыпанный черствым тертым кокосом. Она смотрела мне в тарелку.
– Вы не хотите есть?
– Хочу, но я набил живот карри и никогда особо не любил десерты.
За бренди начался затяжной спор о привидениях. И об астрологии. Она верила, он нет. Когда бутылка опустела – а они заглатывали бренди огромными глотками, – обстановка стала накаляться.
– Тупая пизда, – сказал Стюарт.
– Как ты можешь! – завопила она, наскакивая на него и влепляя пощечину.
Он схватил валявшийся у кресла мокрый памперс, хлестнул ее по лицу и сбил очки. Они принялись молотить друг друга с эффективностью ветряных мельниц, пока она не вцепилась ему в волосы и не запрокинула голову на спинку дивана, так что рот открылся в беззвучном крике. Тогда она ослабила хватку, они заплакали и бросились обниматься. Я ушел спать в кабинет под звуки любви на полу гостиной.
На холмике посреди березовой рощи я опять сверился с компасом – по моим подсчетам, до машины оставалось чуть меньше половины пути. Из-за привязавшегося ко мне небольшого облака оводов я не мог остановиться даже для короткого отдыха – забыл перед уходом намазаться пастой от насекомых. Эта маленькая ошибка могла стать причиной большой боли – с виду как домашняя муха, только побольше, овод обладает жалом для высасывания крови. Понятно, что только самка, самец просто болтается вокруг, отлеживаясь на листьях и молча дожидаясь, когда ему выпадет случай столкнуться с самкой в воздухе. После небольшого небесного удовольствия самка съедает самца, точнее, высасывает из мягкого подбрюшья весь его небольшой запас крови. Этот последний кусок информации я сочинил в подтверждение старой голливудской идеи о «поцелуе смерти». Если тебя поцелует Лана или Фейт Домерг,[39] у тебя нет ни единого шанса остаться в живых. Компас показывал, что я сбился в сторону градусов на тридцать. Но так идти было легче. Я еще раз задал направление моему уставшему телу; пустой мешок хлопал по спине, а день был неприятно теплым. Воображаемая тропка, спускающаяся с холма вниз, наверняка заведет меня в топь или трясину. В этой местности их сотни, прежде они были озерами, однако за много лет постепенно затянулись илом, густо заросли водорослями, а за их вязкое дно ухватился кедр и кое-где лиственница. Я надеялся найти небольшой ручей и шагать по высокому берегу параллельно течению, пока оно неизбежно не приведет меня к верховью реки Гурон, где у просеки под гигантской белой сосной припаркована моя машина.
