Наталья Смирнова - Диспетчер
“Ф”, то ей встретится не так уж много дублеров и копий, а если “А”?
– А близнецы? – возразила она. – Один ребенок тоже ненастоящий? В природе так бывает.
– Тут не природа. Они осознанно.
– Осознанно. Пусть. Вы когда-нибудь бывали в безвыходном положении?
Петрович поднял на нее усталые глаза и снял очки.
– Во всяких бывали. Не учи меня, ладно? Сорвался я, причинил вред, – он покосился на Анну, – хорошей женщине. – Проси компенсацию. Ей не хотел, хотел наказать.
– Вас утешит, если я скажу, что художник бросил писать? Что он…
Петрович положил свою руку на Сашину. Она смолкла.
– Тихо. Не заводись. Неделю нервами мучился. Сейчас отпустило.
Резанул – и понял, что все зря. Картин я все равно не понимаю. Ни детям моим, ни внукам они не нужны и вряд ли пригодятся. Мне только напоминают про обман. Зря я их покупал, да еще надули. Слушал советчиков. Посуди сама.
Петрович повернулся к Анне и разговаривал с ней.
– К примеру, “Цирк”. Зрители в масках, дети жирные, тоже в масках, а лошадь на арене худая, белая, страдает. И на спине у нее клубок людей, тоже в масках. Намек понятен, кто зверь, кто человек. Или
“Яблоки и цветок”. Приглядишься: яблоки – груда черепов, а сломанный цветок – птица с длинной шеей. Тоже намек. И все мрачно. А “Дерево и две лодки”? Говорить нечего. Смотришь – такая тоска за горло берет, что хоть вешайся. Зачем это мне? Зачем в картинах такая тоска?
Анна согласно кивала, а Саша думала, ну какой же идиот Майский.
Какой дурак! Он воображает, что Бондаренко с Зубовым сцепились из-за картины!
– Ну, в общем, – подвела итог Саша, – вы отдаете нам эти картины, а мы вам дачу.
– Да ты что? – возмутилась Анна.
– У меня их три… – сказал Петрович. – Три дома за городом. У меня же трое детей.
– Саша, – не вытерпела Анна. – Ты, часом, не заболела? Вид-то никудышный. И говоришь пустяки одни…
– Пусть забирает, – вздохнул Петрович. – Безделки это. Кастрюли германские тоже могу отдать.
Анна после ухода дочери не знала, что и думать. Только глядела на
Петровича с грустным изумлением и еще радовалась, что Сашка пропустила мимо ушей слово “резанул”.
Петровича она почему-то жалела и с тоской глядела в окно напротив, когда он не приходил.
Там, под его кухонным абажуром, шла обычная жизнь, изо дня в день одна и та же. Подрастали дети, делали ремонт, приносили на Новый год елку, мыли посуду, ссорились, и потом все сначала, по кругу, пока старики не оставались вдвоем, и этот союз двоих, еле справляющихся с жизнью, и было все, что от нее оставалось. Две сухие пустые скорлупы от ореха, съеденного дочиста. Не дай бог, если твой старик умрет, тогда и былого нет. Ничего не доказать – то ли жил, то ли привиделось. Анна поежилась, вспомнив Ленины похороны. Полное кафе жующих и пьющих, и никому нет дела. Никто не заплакал, не загрустил…
– Ты, Петрович, зачем картины отдал?
– Неживое это, – отмахнулся он. – Никчемное.
Анна встала, молча принесла из комнаты “Диспетчера” и поставила перед ним.
– А это тогда как понимать?
Уже и без лупы было видно, что мужик на картине исхудал, заострился лицом и теряет облик человеческий.
– Краска некачественная, осыпается, – заявил Петрович и хмуро отвернулся от картины.
– Конечно. Если ножом чиркать…
– Сто раз уже сказал, что компенсирую… Чего тебе еще? – взмолился
Петрович.
– Давай ужинать, – вздохнула Анна.
Зубов ел пшенную кашу и раздумывал, сказать Анне или не сказать, что он уходит из дому. Невестки между собой каждый день лаялись и мужей заводили, поэтому сыновей с дочерью тоже мир не брал. Дома, что он им расписал, оказались неподходящие. Всем было мало, все несправедливо, все не так и не эдак. И для кого он покупал огромную квартиру, чтобы вместе жить? Для кого не женился, чтобы не приводить детям мачеху?
– У меня дома ад, – сказал он, глядя в тарелку. – Зависть, склоки.
Жить нельзя. Старому так вообще невмоготу, а моложе я не стану.
– Надо же, – удивилась Анна. – А я тебе из окна завидую, мол, семья у человека.
– Зоопарк, – не согласился Петрович. – Картины я назло отдал. Уйду из дому совсем…
– А где жить будешь? – удивилась Анна.
– Где-где… В лесу с ружьем и собакой.
– А я ведь тоже одна, – сообщила Анна. – Хочешь, на нашей даче живи, если свои растрепал. Муж покойный строил. Деньги платил, а картины отдал за просто так. Александра неизвестно, как с ними поступит, да только с добром попрощайся. Не вернет. У нее насчет картин пунктик.
– Анна покрутила пальцем у виска.
Петрович, глядя в кашу, считал, сколько всего случилось, чтобы им встретиться. Первое, чтобы его художник обманул. Второе, чтобы квартиры окна в окна оказались и он диспетчера увидел. И чтобы сегодня Александра взяла картины и не встревала в их отношения. Но главное, что женщина оказалась хорошая. Можно с ней спокойно и в парке гулять, и огород сажать, и водку пить с солеными помидорами.
Случай правильно привел. Хотя вначале был обман. А повернулось хорошо.
Но как вышло, что из всей бурной жизни, с войной, ваучерами, приватизациями, ЧОПами, которые он держал в городе, осталось только ружье, собака и женщина в красном халате, он постичь не мог. В голове не укладывалось.
Когда Петрович ушел, задумалась Анна. К примеру, решили сносить здание – нет, нельзя: обнаружилось, что там Чехов останавливался по пути на Сахалин – дом нужно сохранить. Ее муж полжизни строил дачу.
Дом из бруса, подвал, площадка под гараж и фундамент для бани.
Инструмент в сарае, все в аккуратных карманах. Она так радовалась, отбирала каждый сорт – малина величиной со сливу, кабачки как тыквы, а огурцы – смотреть страшно! И кому теперь нужен этот дом без людей?
Пусть хоть Петрович живет с собакой. А она будет его навещать, не сидеть же с Махмудом. Махмуд, тем более, начал гадить в квартире.
Как Петрович появился, так и гадит. Ревнует, ассирийская душонка.
Она прошла в комнату, вопросительно поглядела на диспетчера, но порезанный смотрел в никуда и молчал. Оболочка осталась, а жизнь ушла.
7
Утром певцу позвонила Саша и спросила, есть ли у него в квартире железная дверь. Ей надо спрятать картины.
Певец, немного подумав, вынес из гардеробной одежду, чтобы комната была совсем пустой, и принялся развешивать те, что уже были. Семь ганшинских картин заняли одну стену. Он старался не глядеть на
“Птиц”, чтобы снова не захотелось петь.
На такси приехала Саша, и они занесли еще семь полотен. Их тоже развесили.
Саша уселась в кресло и цокнула языком:
– Все, мы богачи! Четырнадцать картин Ганшина. Слушай, а откуда у тебя швирикасовские?
– Я их купил для тебя.
– Для меня? – изумилась она.
– Ты же сама говорила, что хочешь эти картины… Они твои. С ними и живи.
Певец усмехнулся, а она беспокойно заерзала.
– Что значит “с ними и живи”?
То и значит, подумал он. Если она уверяет, что хочет картины ради их самих, пусть получит. Что дальше, интересно?
– Ты имеешь в виду здесь, в этой комнате, жить? – обеспокоилась она.
– Где хочешь. Просто тут безопасней.
Саша принялась в волнении грызть ногти, обдумывая.
– А что я буду делать?
– Что всегда делала, – ответил певец.
Непонятно, что она имеет в виду. Почему жизнь должна стать другой?
У тебя появились картины, которые ты хотела. Что еще надо? Но Саша принялась теребить волосы, потом дергать ногами, потом разнервничалась окончательно.
– Что мне их, караулить теперь?
– Зачем? Есть сигнализация. Можно еще одну дверь поставить.
Он сел рядом с ней в кресло.
– Не хочешь меня поблагодарить?
Саша отодвинулась. Может, он хочет заработать любовь? Или посадить ее в клетку? Некоторые заводят женщин, точно подбирают уличного щенка: чтобы чувствовать себя могущественней. В нем живут двое. С которым она разговаривает? Проще, конечно, если твой двойник разгуливает на свободе чужой невестой, чем сидит внутри. Как будто нельзя разбогатеть, не обзаведясь странностями…
– Научись быть признательной, советую, – сказал он. – Большего не требуется. Подумай, ты хочешь остаться или уехать?
Саша посмотрела с беспокойством. В ней начались колебания, борьба, прогулки ума туда-обратно.
– Хочу остаться, – наконец сказала она.
Певец удовлетворенно улыбнулся. Он наклонился, нажал педаль кресла, и спинка услужливо легла.
– Вот твоя кровать.
Он снова улыбнулся и вышел из комнаты. Саша встала и побрела за ним на кухню. Они тихо ужинали.
– Я хотел тебя спросить… – произнес певец. – Почему ушел твой муж?
– Я хотела того, чего он не мог.
Певец засмеялся, и Саша не поняла, что это значит. Может, он уверен в себе? Ему кажется, что нет ничего, чего бы он не мог? Это тупость такая? Хотя Лиза уверяла, что это совсем не так. Просто у директора другой ум.
– Что смешного? – спросила она.
