Дмитрий Силкан - Равноденствия. Новая мистическая волна
«Потом, потом… я стал смотреть на дым внимательнее, — ведь он просил меня быть внимательным — и я почувствовал… Что-то смутное. Какую-то смутную тревогу. Воронки закручивались, водопады струились вверх. Я говорил ему об этом, он кивал доброжелательно вроде. А потом я перестал приходить к нему в такие часы. Потому что уже учился во втором или третьем классе, все интересы были во дворе: мальчишки, футбол. Сколько же он там проводил времени?»
В конце концов я пишу это не для его сотрудников, а для себя. Надо писать всё — честнее, может, тогда станет хоть что-то понятно. Боже, как наивно.
Сергей перевернул несколько страниц тетради и стал писать с чистого листа.
«Невозможно говорить об отце, не говоря о Доме и Комнате („А о том, что внутри неё?“ — подумал он). Я не знаю, как часто мы были там, четыре или пять раз, последний раз тогда, когда он выгнал меня из дома».
Обида, казалось давно забытая, вновь нахлынула на Сергея с такой силой, что он в ярости отшвырнул ручку и сжал кулаки. Он снова увидел подростка, почти мальчика («Мне ведь только исполнилось пятнадцать!»), в истерике бьющегося в дверь на ледяной лестничной клетке, ночующего то на вокзалах, то опять у этой проклятой двери, ворующего хлеб с лотков и разгружающего вагоны, пьющего водку в каких-то вонючих подсобках и отбивающегося от банды подмосковных отморозков. Как он вообще не опустился? Как у него хватило сил — совсем одному — без крова и родительского тепла — не спиться, не сесть в тюрьму, не быть убитым — а поступить в институт, с отличием закончить его, стать снова нормальным, снова поверить в возможность простых человеческих чувств, жениться, в конце концов. «Всё-таки кровь, воспитание», — чуть самодовольно подумал Сергей.
…Простить отца…
«Конечно, при сверхъестественном обострении чувства можно было и догадаться. Где-то за полгода до той трагической зимней ночи, когда он выставил меня за дверь, я вернулся с какой-то тренировки (постоянно занимался каким-нибудь спортом, спасибо ему… Сергей вычеркнул „ему“ и написал: „отцу“) раньше обычного; он, видимо, не слышал — сидел в зашторенном кабинете и что-то отрывисто говорил. Никогда раньше за ним такого не водилось. Я поневоле прислушался. „Убирайся из моего дома“, — гневно, но наигранно. „Ноги твоей здесь больше не будет“. Я очень удивился и подошёл ближе. Он говорил, как плохой актёр периферийного театра. „Ноги твоей здесь больше не будет“. Пауза. „Пока я жив“. Снова наступила тишина, потом какие-то сдавленные звуки, и снова еле разборчиво: „Господи, Господи, что же мне делать, Господи, укрепи меня. Дай мне пройти этот путь. Господи, я не смогу без него, Господи…“ Причитания стали совсем неразборчивы. Я боялся пошевелиться. Через несколько минут он, видимо, успокоился (на самом деле самоуверенности ему было не занимать), и снова раздалось властное: „Так, продолжим… Ты опозорил меня!!! Так нельзя поступать с людьми!!! Убирайся из моего дома!!!“ И так далее в том же духе. Нельзя сказать, что это меня напугало. Зная широту его интересов, я вполне мог допустить, что он вдруг стал заниматься театром или писать пьесы, и вообще, у меня в тот вечер была куча других дел (Люся в те времена, кажется), поэтому я покинул дом таким же незамеченным, как и вошёл в него».
«Последняя фраза какая-то неестественная», — подумал Сергей и тут услышал, как из детской возвращается его жена, Наташа, укладывавшая спать маленького Максима.
— Уснул? — спросил Сергей.
— Да, — ответила он и улыбнулась. — Как получается? — Наташа кивнула на тетрадь.
— Хочешь — посмотри.
Она встала у него за спиной, положила руки ему на плечи и начала читать.
«Как я её люблю, — подумал Сергей с необъяснимым оттенком грусти. — Я хочу, чтобы она всегда была рядом. Мы бы жили в Доме… — Он на мгновение задумался. — В Доме бы жили, а в Комнату бы не заходили. Что там делать-то: при восьмикомнатной-то квартире. На черта нам лишние двадцать метров. — И тут же посмеялся над самим собой: — Двадцать: ну-ну».
— Ну как? — спросил он Наташу.
— А что за Комната такая? Ты никогда об этом ничего не говорил.
— Увидишь сама. — Он обнял её за талию. — Хотя я не уверен, что будет правильно тебе туда заходить.
— Ты меня заинтриговал. — Наташа поцеловала его за ухом. — Всё по плану: завтра туда идём?
— Да, конечно. Завтра сходим, всё посмотрим и будем готовиться к переезду. Хватит этих съёмных квартир, хватит. Возвращение блудного сына… — Он усмехнулся.
Наташа погладила его по голове, как гладят маленьких детей.
— Не волнуйся. Всё будет хорошо. Я знаю, ты должен ненавидеть эту дверь, у которой провёл столько часов…
Сергей запротестовал:
— Нет-нет. Я ненавидел отца. Он входил и выходил через эту дверь, не замечая меня. Я, собственно, и двери-то не видел, только его. Ты не можешь себе представить, каким он был хорошим отцом До… той ночи. Кстати, удивительно, что я понимал это уже тогда. Он был одновременно — другом, старшим братом, спорщиком, болельщиком любимой команды… Всем, чем угодно, без примеси высокомерия, пошлости… Никогда не бывало, чтобы ему не хватало на меня времени или сил. А ведь ему было нелегко — без матери…
— Кстати, — сказала Наташа, — твоя мать погибла, когда тебе было…
Сергей всё глубже погружался в воспоминания.
— Что-то около года… Все эти бессонные ночи, бутылочки, прогулки, болезни — всё было на нём. Но он смог сделать так, что я никогда в жизни не задумался о нехватке материнского тепла. Никогда — даже после той ночи.
— А ты напишешь о ней? — спросила Наташа.
— Что? — Казалось, мысли его витали где-то далеко-далеко. — Да, наверно, но там ничего интересного не было. Ты же всё знаешь. Я должен был вернуться из театра в одиннадцать вечера, провожал какую-то девочку и пришёл домой около половины первого. Отец демонстративно выдвинул ногу вперед, произнёс монолог вроде того, что тут описан, — Сергей ткнул в тетрадку, но чуть более правдоподобно, сунул мне в руки моё свидетельство о рождении и денег — довольно, кстати, много — и выставил за дверь. Я часа три в неё звонил, вответ — тишина, потом пошёл спать на вокзал, на завтра всё это повторилось и продолжалось так недели две или три без изменений. На лестнице он делал вид, что я — пустое место. В конце концов мне всё надоело, перекипело, окаменело, деньги кончились, и я ушёл — в настоящую ночь. И жил в ней, — Сергей улыбнулся, — пока не встретил тебя.
Он сказал ей не всю правду. Он не сказал, где беседовал с отцом и что отец не выставлял его, а предлагал кое-что другое, но Сергей сам предпочел улицу.
Наташа задумчиво качала головой.
— А завтра блудный сын возвращается…
— Блудный — от слова «блуд», — сказал Сергей, — всё-таки я не блудный.
— А какой? — Она стряхнула оцепенение и кокетливо качнула бедром.
— Не хулигань, — сказал он. Ему справиться с воспоминаниями было гораздо труднее. Он встал и взял её лицо в свои ладони. — Наташа! Прости меня, пожалуйста, я хочу ещё немного поработать.
Она поцеловала его ладонь.
— Это ты меня прости. Я понимаю, как это важно для тебя.
— «Они смотрели друг другу в глаза, и было ясно, что более близких людей трудно найти на белом свете». Похоже на цитату из твоих любимых дамских романов, — сказал Сергей.
— Дурачок ты, — ответила она. — Ведь это правда. Всё, садись пиши. Я буду на кухне. Если ты чего-нибудь захочешь — крикни.
— Спасибо, — улыбнулся Сергей и склонился над тетрадкой.
Медленно, как будто в полусне, он вывел на бумаге: «Комната».
В Доме мало что изменилось. Детская Сергея вообще осталась нетронутой. Было очевидно, что за ней тщательно присматривали — пыли практически не было, как не было и ощущения необжитости. Казалось, хозяин оставил Дом лишь вчера. Огромные ключи от Комнаты висели на привычном месте. Сергей безразлично прошёл мимо, чтобы Наташа не догадалась, что это не просто очередная гостиная или столовая. «Какая примитивная уловка», — подумал он.
— С ума сойти! — радостно воскликнула она. — Восьмикомнатная квартира. И мы тут будем жить. Кстати, а как получилось, что такая большая площадь, а прописаны только вы с отцом?
— Не знаю, — ответил Сергей. — Деда репрессировали, а квартиру почему-то не отобрали. Отец остался в ней.
— А раньше что тут было? Дом-то дореволюционный…
— Дом-то — да, — задумчиво произнёс Сергей. — Дореволюционный. Вроде прадед жил…
Они переходили из одного помещения в другое, пока не добрались до кабинета отца. К письменному столу была прикреплена записка: «Вторая спальня. Комод. 7А». порядок на столе был идеальный.
— Это что значит? — спросила Наташа.
— Наверное, там что-то лежит, что он хотел переложить или разобрать.
— А может, это для тебя?
— Он мог всё сказать на словах. Сколько времени прошло, как мы стали общаться снова — где-то с рождения Максима, что ли? И вообще — он же не мог знать, когда его настигнет приступ. — Сергей говорил, прекрасно понимая, что это ложь. Отец никогда не писал сам себе записок. Отец не мог хранить нужных ему вещей во «второй спальне» (Комнате). Там могло находиться только то, что не предназначалось для чужих глаз.
