Жан Руо - Поля чести
Так и вышло: обоим достался мятный сироп. Мама только теперь вспомнила, что в доме нет вина: в семье все пили воду, вино покупалось по торжественным случаям для гостей.
Увидев, как мама разбавляет сироп, Жюльен инстинктивно остановил ее, словно бы она портила ему вкус пастиса. Мятной воды он отродясь в рот не брал. И не взял бы, когда б не горе несчастной молодой вдовы. Он пригубил, причмокнул, сказал, что напиток недурен. Но трезвость не стала его стезей, и скончался он от цирроза печени.
Ивон копировал отца: взяв стакан, он подбоченился и широко расставил ноги в резиновых сапогах, запах которых медленно распространялся по кухне. Чтобы как-то заполнить паузу, мама похвалила могильщика за честность. Не всякий на его месте проявил бы подобную щепетильность.
Это как посмотреть. Можно, конечно, представить себе, как Жюльен в своей лачуге тайком переплавляет золото, а потом сбывает слиток местному ювелиру, то есть Реми, чей магазин соседствовал с нашим домом. Но несравненно проще было нашему землекопу-философу получить немедленно чаевые да стаканчик вина.
После его ухода находку положили на буфет среди других вещиц и бумажек, еще не нашедших своего места. Их набралась там целая гора, рушившаяся всякий раз, как кто-нибудь пытался извлечь один из составляющих ее разнородных элементов. Под грудой хлама оказалась погребена и керамическая вазочка для фруктов — произведение современного искусства, отмеченное роскошью ташизма. Единственными фруктами, которые ей довелось вместить, были несколько грецких орехов, положенных в нее в день ее водворения на буфете, — их откопали много лет спустя, когда однажды летом Джон, остановившийся у нас проездом, признался, что привык заканчивать обед горсточкой сухофруктов. Тут кто-то вспомнил про орехи, которые, вероятно, приметил во время предыдущего обвала. Раскопки подтвердили, что они по-прежнему покоятся на дне вазы, белые, чистые, простерилизованные жавелевой водой, и время им нипочем. Но затем нас постигло разочарование: сердцевина превратилась в труху, она высохла и скукожилась так, что мы почувствовали себя ворами, разграбившими древнюю гробницу и дегустирующими пищу, оставленную покойнику на предстоящий ему долгий путь.
Если требовался винт, гайка, тюбик клея, пружинка для часов, шарик, булавка, карандаш, скрепка, прокладка или махонькая отвертка для часов, которой мы также подтягивали дужки очков, достаточно было нырнуть в эту экологическую нишу в центральной части буфета и определить местоположение стеклянной не то масленки, не то салатницы, служившей одно время ванночкой для уток-мандаринок, белых с гранатовыми клювами, которые потом неизвестно почему перемерли одна за другой. В эту самую масленку-бассейн складывались всякие мелочи на случай, если кому-нибудь понадобятся. Сюда же отправились и зубы. Карьера их в качестве протезов, безусловно, закончилась, но мало ли что, вдруг еще сгодятся, ведь переделывают же охотничьи рожки в настольные лампы и коромысла в люстры.
Поначалу мы никак не могли себе представить такую чудовищную вещь у человека во рту. Челюсть напоминала орудие пытки, щипцы для вытягивания слов. Тяжелая, массивная, топорная, вся она — и зубы, и нёбо, и десны — была отлита из чистого золота. Попадись такая в археологическом раскопе, ее приписали бы скифским ювелирам или ортодонтам XVIII династии. Но то, что смотрелось бы ослепительным чудом во рту царицы Хатшепсут, доставляло малоприятные, как мы полагали, ощущения нашей златоустой бабушке.
Большая Алина, впрочем, жаловаться не любила. Несчастья обрушивались на нее одно за другим, вернее, из раза в раз повторялось одно и то же несчастье: все ее дети рождались мертвыми, кроме последнего, не чаянного уже — нашего отца, впитавшего, должно быть, с молоком матери непрочность бытия, поскольку, несмотря на могучее телосложение, прожил всего сорок лет.
Из выпавших на ее долю испытаний Алина вынесла какую-то затаенную печаль, поражавшую всех, кто был с ней знаком, и ее нежный голос только усиливал впечатление грусти. Голос был поразительный — это вам всякий подтвердит, — звук, исходивший из золотого рта, заставлял немедленно забывать об ее исполинской фигуре, которую она носила между полками и прилавками магазина, всей душой желая сделаться изящнее, подобно тем сверхделикатным людям, которым всегда кажется, что они занимают слишком много места.
Челюсть была ей под стать. Что ж тут скажешь, если она не вмещалась в масленку-корыто. Винтикам, болтикам, ластикам сразу стало тесно. Стоило только что-нибудь тронуть на буфете, как они, точно неоперившиеся птенцы, бесцеремонно вышвырнутые из гнезда пришлой кукушкой, оказывались на покрытом серым линолеумом полу кухни. С этим нужно было что-то делать. Тогда расчистили край буфета и положили тяжелый протез подпоркой к этой горе во избежание обвала.
Положили и перестали обращать на него внимание. Только беспокойные взгляды гостей напоминали нам иногда, сколь неуместна тут вставная челюсть. Потом обнаружилось, что она замечательно подходит на роль пресс-папье. Очень удобно было поместить на видное место письмо или счет и прижать массивными золотыми зубами. Мы обедали рядом за столом, и они нас нисколько не смущали.
Все пошло прахом, покатилось под откос. Да разве допустил бы наш отец, с его неуемной энергией, чтобы в гараже завалились ворота. Он неусыпно следил, чтоб не появилось нигде ни трещинки, ни щели, чтоб краска не отлупилась, крыша и трубы не текли. Пусти его в Венецию, он бы спас «Светлейшую» от затопления, фасады бы зацементировал, дерево пластиком «Формика» покрыл, каналы осушил, гондолы по рельсам пустил — но Венецию спас. Он мечтал о саде в стиле Людовика XIV — с гротами, каскадами и нишами в цветах. Тетушка даже начала беспокоиться, что в этом саду не разместятся ее святые. Все, что осталось от этой безумной мечты, — это карандашный план на листке бумаги да гранитные глыбы, привезенные из Бретани в багажнике автомобиля: их сложили у садовой стены, где они вскоре заросли травой.
Такого рода титанические труды затмевали, конечно, его реставрационную деятельность более утонченного свойства — починку кукол, сперва для собственных дочерей, а потом, когда слава нового кукольных дел мастера возросла, и для всех девочек в округе, приносивших ему в надежде на излечение своих целлулоидных младенцев без глаза или руки. Он приставлял им недостающие органы. Для этого в своей мастерской среди банок с гвоздями он коллекционировал части тела пришедших в негодность голышей — глаза, головы, руки, ноги: ну прямо выставка жертвоприношений. Случалось, куклы выходили из мастерской с глазами разного цвета или с разными ногами: одна другой короче, розовей, толще, — но девочки, похоже, разницы не замечали.
Гараж на краю сада, построенный отцом нашего отца, выходил на улицу металлическими воротами — дерзкой новинкой для тех лет. Успех Эйфеля и слава Венделей сыграли не последнюю роль в выборе Пьера. Боясь не поспеть за веком, он уверовал, что железо — долговечнейший из материалов и что только металлическая броня оградит его дом от нападок времени.
Поскольку за воротами никто не следил — а их надо было шкурить и красить раз в три года, — ржавчина легко с ними расправилась. Сначала вокруг заклепок выступили охряные атольчики, затем они разрослись в острова, образовали континенты, подобно коралловым рифам разъедая зеленую карту ворот. В конце концов их постигла участь Помпей, и только несколько лоскутков сохранившейся кое-где краски напоминали об их славном прошлом. В них можно было пальцем продавить дырку. Изъеденные ржавчиной листы железа шелушились, точно кора платана. Перед тем как их заменили, ворота сделались до такой степени опасными, что нам запретили к ним подходить. Мы могли подцепить металлическую занозу и заболеть столбняком, нас грозили раздавить тяжелые створки или пронзить отпаявшиеся рейки. Всякий мусор залетал в гараж из соседнего сада, и гнездившиеся под крышей ласточки использовали его для строительства гнезд; теперь их никто не беспокоил, они кружили и покрикивали в свое удовольствие.
Управляться с этими воротами с самого начала было непросто. Они складывались, как ширма, их надо было закрывать вдвоем или же иметь такой рост, как у нашего отца. Приходилось тянуть створки на себя и одновременно втыкать в специальные отверстия металлические стержни, которыми они крепились вверху и внизу. Но пальцы не удерживали тяжелые в два с половиной метра высотой створки, поднятая вверх рука немела, а в ту самую минуту, когда вы прицеливались штырем в паз, проделанный в толстенной балке, оттуда падала крошка ржавчины и попадала прямо в глаз. Тогда, отпустив створки и бросив штырь, в бессильной ярости вы терли веко, отчаявшись когда-либо совладать с воротами. А ведь, казалось, это проще простого, пока закрывал их папа, сильный, как все отцы; так, на конкретном примере мы познавали, что после его смерти опасности будут подстерегать нас на каждом шагу и преодолеть их можно только с душой твердой и закаленной, как сталь, — мы же умели только хныкать, словно жалкие Робинзоны, выброшенные на неизведанный архипелаг.
