Эрнест Пепин - Танго ненависти
Я сам, тот, кто вам об этом рассказывает, я сам отдыхал сердцем и душой, наблюдая за тем, как они раскрашивают дни недели во все цвета радуги.
Иногда наступал черед музыкальных дней, пропущенных через трубу Майлза Дэвиса, струящихся нотами Кейта Джарретта[25], очарованных голосом Эдит Пиаф. Все крутилось-вертелось, озарялось светом их глаз. Отмечая наступление сумерек, они окунались в купель классической музыки, а море маленькими глотками допивало последний свет солнца. И они вслушивались в песни ночи с восторгом первых язычников. Цикады, лягушки, жабы разворачивали вокруг них музыкальное многоголосье напоминающее треньканье металлических инструментов, украшенное синкопами[26]. (Ти-ти-ти! Ти-ти-ти! Тютютютю! Тютютютю! Ква-ква! Ква-ква! Зон-зип! Зон-зип!)
Потом наступал черед дней, врученных морю. Они собирали морскую пену зари, обнимались с влажным песком, перед тем как раствориться в волнах. Она, пугливая, не осмеливалась заплывать слишком далеко. Он же хотел утомить море силой гребущих рук. Свежесть водорослей дарила им свой аромат, благоухание соли и йода заполняло воздух, а ветер разжигал тысячи запахов, что источались со времен творения. Опьяненные первозданными ароматами, они раскидывали руки, как крылья, и, обессиленные, тяжело валились на песок. И тогда небо двигалось вместе с бесконечной лентой облаков, которые они пытались расшифровать как послания. Затем солнце давало им знак, что пора уходить. Но они возвращались на пляж в разгар ночи, чтобы бросить вызов тайным силам моря. Море гудело, ревело, они не обращали внимания, озабоченные лишь одним желанием — передать своим телам, сорвавшимся с цепи, всю дрожь парусов этого ночного чудовища. Звезды порхали, оставляя за собой светящиеся следы, и влюбленным казалось, что нужно постараться, и они преодолеют силу земного притяжения и коснутся их рукой. Представь себе, что моя рука полна звезд! Зачем представлять, я это вижу! Ласкать щекой небесный свод и обитать в саду вечности… стать столпом мироздания… разродиться без страдания экстазом и тихо шептать слова на языке мурашек… Это не я, это море занимается с тобой любовью. Не надо меня благодарить…
Иногда наступал черед дней, освещенных вспышками чувственной страсти. Как будто бы в их крови просыпалась адская страсть. Огонь в их чреслах! Они говорили «да» всем демонам похоти с ликованием обретенной невинности. Верхом на стуле! В старенькой машине! Вперед! Назад! Как раненая кобыла! Прыжками ангелов! Солнцем с перерезанным горлом! Вот так-еще-глубже! Осанна всем небесам! Пантерой в огне! Запыхавшиеся, тела покрыты потом и слюной, истерзанные мышцы, в их объятиях рождались новые миры…
Иногда наступал черед дней, посвященных работе, которой они отдавались с мистическим вдохновением строителей соборов. Каждый в своем углу, донельзя серьезный, двое коллег, помешанных на совершенстве. Время текло капля за каплей. Они овладевали им для достижения своих целей.
Пыльца и слова путешествуют сами! Вот и до Ники ветер донес отблески огня этой жизни. И хотя она пыталась начать свою пьесу с чистого листа, она не смогла вынести новости о том, что они беззаботно порхают в своем улье.
Она начала кружить в районе их виллы (вернее, виллы уехавшего отца Абеля) — так кружит крыса, унюхавшая запах сыра. Она наблюдала за ними. Однажды, когда Абель был вынужден уехать по делам, она не выдержала, толкнула входную дверь и оказалась в гостиной. Мари-Солей мирно беседовала со своей свекровью (с матерью Абеля, да!). Они были чрезвычайно огорошены подобным вторжением. Ника с видом дьяволицы огляделась кругом, пытаясь оценить жизнь, текущую во чреве чужого дома. Она глотала воздух, наполненный семейным спокойствием, крошечными частичками легких поцелуев, она слышала, как работает хорошо смазанный мотор будней, без перебоев и остановок, она чувствовала аромат свежего хлеба, приправленного тихой радостью, аромат отглаженного белья в глубине шкафа, аромат планов на будущее, любви без страдания, без расчета, без всяких таких штучек… Как разъяренный носорог, она бросилась на Мари-Солей. Она била, кусалась, наскакивала, отскакивала, колотила, падала, поднималась, вновь кусалась, вновь колотила, хватала, мяла, ранила, пускала кровь, таскала, дубасила, гнула, лупила со всей безудержной яростью, которую накопила после ухода Абеля из семейного гнезда. Обе женщины катались по ковру, слившись в единый клубок. Мелькали лишь клювы, ногти, когти, шипы, рога. Мать Абеля после безуспешных попыток самостоятельно остановить сражение позвала на помощь соседей. Лишь Напо — дюжему чернокожему мужчине — удалось оттащить Нику от соперницы. Но ее глаза по-прежнему продолжали сверкать пламенем ада. Она выкрикнула несколько оскорбительных фраз, достойных рыночной торговки, и удалилась, взревев напоследок мотором автомобиля.
Собравшиеся соседи осудили ее наглость и кричали, что она заслужила быть скинутой со скалы или сожженной заживо. Те, кто ее хоть немножечко знал, заключили, что в ней не осталось ничего человеческого. Вот что происходит, когда выбираешься поудить на другой берег мира с иными привычками! Наконец, каждый в стремлении успокоить Мари-Солей бросил свою горсть слов на труп происшествия.
Когда Абель, поднятый по тревоге телефонным звонком, вошел в дом, он попал в похоронную атмосферу. Он стал изобретать тысячи способов отмщения, один грязнее другого. Но, увы, все вновь сводилось к неконтролируемому обострению насилия. Он почувствовал, что попал в ловушку. Не отвечать ударом на удар — сдаться… Отвечать — принять правила игры, навязанные Никой… Хорошо смеется тот, кто смеется последним, твердил он, убеждая себя, что еще отыщет способ разбить клюв этой дьявольской птице. Хорошо смеется тот, кто смеется последним! И пусть она лучше не появляется перед моей машиной, ведь я забуду затормозить! Они решили поступить по закону — взяли справку у врача и отнесли жалобу в жандармерию. Они держались очень достойно, со всей серьезностью жертв, уверенных в своей правоте. Жандарм расспрашивал о маме, папе, бабушке, дедушке. Заполнил целую кипу важных бумаг. Пробормотал несколько успокаивающих слов, приводя в пример схожие случаи. Много наобещал. И дело благополучно почило в канцелярской тишине.
Ветер донес до них отвратительно циничное высказывание Ники.
Сами того не зная, они вступили в тысячелетнюю войну лишь с одним средством защиты — траншеей их любви.
8
У нас говорят: «Слабую собаку забивают камнями», но я решила забить их камнями, не дожидаясь, пока они ослабеют. Я чувствовала, как во мне зарождается небывалая ненависть, которая хлещет по моим обнаженным нервам, и один Господь ведает, сколько мерзости я могла натворить, сколько пакостей состряпать, сколько выплеснуть вонючих помоев. Да, помоев! Я отравлю весь воздух, так что им станет невозможно дышать во всей галактике и даже дальше. Я готовилась станцевать на их телах, искромсать их души, оставить от их так называемой любви жалкие лохмотья. Мне его отец не предложил ничего, а эта уберись-отсюда-я-займу-твое-место разложила свою задницу в гостиной его виллы! Я подпалю ей хвост, даже если для этого понадобятся все жаровни Сатаны! Она пока еще меня не знает, но скоро поймет, какой ад я приготовила для нее! Ему я уже говорила: я способна разрушить свой дом целиком, чтобы уничтожить одну-единственную крысу! Разъяренный буйвол саванны — это я! Кобра, готовая к прыжку, — это тоже я! Тигрица в ярости — и это тоже я! Я — Мадам Все! Поверьте, никакая борьба не утомит меня… А у меня есть не только руки! У меня еще и мозги имеются! Мозги мангуста, мозги палача, мозги каннибала. В других своих жизнях я изобрела самые страшные казни: это я придумала сажать на кол, колесовать, четвертовать, пытать каленым железом. Я бичевала чернокожих рабов. Я окунала непокорных с головой в чаны, наполненные мочой. Я втыкала булавки под ногти. Я кастрировала. Если надо, я могу стать женщиной-гестапо, женщиной-геваро, амазонкой. Каждый раз, видя мужчину, я чувствую, что его яйца уже зажаты у меня между зубами. И мне достаточно начать жевать, как только я решу. И вот тут я решилась…
Не подумайте, что я говорю все это из-за любви к этому кобелю! Даже блохи откажутся пить его вонючую кровь! Нет, это совсем не то! Я говорю все это, потому что, выбрав ее, он опустил меня ниже земляного червя. Женщина-врач или женщина-архитектор — я бы поняла… Но эта соленая треска с плоской задницей! Эта голодранка, вылезшая из нищеты за пару месяцев! Эта продажная тварь! О Господи, я задыхаюсь! Но, несмотря на все сказанное, я вынуждена признать, что она красива, а красоту, как принято говорить, не продашь на базаре, не правда ли? Иногда голова дракона покоится на ложе из цветов. Нет, я его не люблю и не страдаю из-за его ухода… Но я не могу согласиться со статусом брошенной женщины, который он оставил мне в наследство. Я не могу это проглотить! И не стану глотать! Я подпушу насекомых-паразитов в солому их жизни, и эти двое не смогут ни лечь, ни сесть, ни встать. Им останется только повеситься, умоляя о прошении!
