Алекс Тарн - Летит, летит ракета...
В этом очень широком, иногда диаметрально противоположном разбросе идей общим было только одно: результат. Так или иначе, раньше или позже, идеалисты неминуемо получали по башке — все, до единого. А поскольку упомянутая проблема касалась подавляющего большинства странников, то стоит ли удивляться — где шишкам, где ранам, а где и раскроенным черепушкам? Стоит ли кричать: “За что?!” Стоит ли возмущаться: “Почему?!” — Нет, не стоит. Раньше надо было думать, ребятки — когда вам советец тот хитрый подсовывали, насчет кумира. А теперь-то чего уж. Поздно. Давай, подставляй — если не щеку, так шею, не шею, так башенцию.
Идеалистки Эстер и Шошана приехали в Матарот жить в знак солидарности с обстреливаемыми матаротцами. Тем самым они как бы уравновешивали идеализм Меира-во всем-мире Горовица, который, наоборот, солидаризировался с обстреливающими полосятами. Правда, в отличие от меировской, умозрительной, солидарность девушек носила деятельный характер, который в другое время и в другом месте назвали бы “тимуровским”: им хотелось помогать немощным, утешать страждущих, переводить через дорогу старушек и прижимать к себе испуганных детей в темных бомбоубежищах под грохот вражеских разрывов и вой дружественных сирен.
Увы, большая часть этих расчетов не оправдалась. Немногочисленные матаротские старушки сбежали из поселка еще в первый ракетный год — преимущественно, в мир иной, окончательно убедившись в неприкрытой враждебности мира сего. На старости, знаете ли, хочется тишины. Хочется, чтобы никто не мешал, хочется спокойно сесть, а еще лучше — лечь и неторопливо подумать, помечтать о том, о сем. А тут — шум, грохот повсеместный, гадость. Ну как не сбежишь?
Немощных тоже всех как-то повыбило. “Усама” любит поиграть в прятки и обижается, когда кто-то торчит, как столб, на тротуаре, вместо того, чтобы бежать в укрытие. А уж немощный он при этом или мощный — кого волнует?
Детей к моменту приезда Эстер и Шош оставалось в поселке всего двое: Хеновы двойняшки-четырехлетки Став и Авив. Обстрелов они не пугались абсолютно: близнецы родились уже после их начала и просто не представляли себе, что где-то бывает иначе. Удивительно ли, что весь нерастраченный пыл девичьих сердец обратился на заслуженного инвалида Армии Обороны Страны Ами Бергера? Ему приходилось отдуваться и за старушек, и за немощных, и за испуганных детей. Впрочем, последнее, увы, не спешило проявиться, хотя Ами, как минимум, не возражал бы, если бы Эстер прижала его к себе в каком-нибудь темном бомбоубежище.
Смешно сказать, но ему даже снились головокружительные сны с одним и тем же сюжетом, где фигурировали он, Эстер и темное бомбоубежище, причем упомянутая темнота обладала одним поразительным качеством: если Эстер была видна целиком, до малейшей царапинки на кончике мизинного ногтя, то сам Ами оставался совершенно невидимым и даже, в некотором роде, бесплотным, как изобретательный Зевс, проникший к своей возлюбленной в виде невинного дождика. И дождик, и темнота, лишившись плоти, тем самым автоматически лишались и ног, и следовательно, никак не могли считаться безногими инвалидами.
Поэтому во сне он любил Эстер так же сильно и нежно, как это делал бы Зевс, любил, как бы слившись с этим Зевсом, с этим хитрым дождиком и с этой удивительной темнотой — вроде бы, бесплотной, но в то же время настолько богатой на ощущения, что в итоге Ами просыпался весь в поту, как это и положено хорошо потрудившемуся любовнику, и еще несколько долгих секунд не мог прийти в себя и понять, кто он и на каком свете.
Но сон сном, а явь явью. Наяву же у него, у кочерыжки в коляске, не было ни единого шанса на такую красавицу — настолько, что Ами даже не испытывал в связи с этим никаких переживаний. Все свои слезы по поводу этой стороны своей инвалидности он выплакал в течение первого года после ранения. Человек ко всему привыкает, в том числе и к полуутвердительному вопросу: “Кто на меня, на такого, позарится?” От многократного повторения из этих слов мало-помалу исчезает первоначальная невыносимая горечь и остается лишь трезвое осознание реального положения дел.
Разочарован бывает лишь тот, кто прежде очарован надеждой, а отсутствие надежды исключает и разочарование. Может же подросток влюбиться до потери пульса в голливудскую диву, будучи знаком с ней только по картинкам и по кино? — Может. Разочаровывает ли его осознание того простого факта, что ему никогда — никогда! — не оказаться с нею в одной постели? — Ничуть. Вот и ты так же, Ами Бергер, в точности, как тот подросток со своей дивой. Ну и что? Ничего страшного. Глазей на нее и радуйся снам. Сны — это, считай, треть жизни. Треть жизни ты счастлив — мало ли?
Дважды в неделю девушки приходили к Ами по “тимуровским” делам: убирать дом и готовить обед. Перед этим Ами, к радости окрестных котов, опустошал холодильник: пусть Шош и Эстер видят, что он все уже съел и теперь умирает от голода. Затем, дабы еще надежнее культивировать в своих благодетельницах ощущение нужности, он старательно приводил коттедж в относительный беспорядок — не слишком большой, но заметный. Эта подготовка требовала немалых усилий, так что к приходу девушек Ами действительно выглядел если не немощным, то сильно уставшим.
— Неужели опять все слопал? — поражалась Шош, заглянув в холодильник. — Ну, солдат, на тебя не напасешься…
— Ну зачем ты так, Шош? — с упреком говорила Эстер. — Организм у Ами еще молодой, растущий.
— Ага, растущий… — многозначительно ухмылялась Шош, демонстрируя циничную сторону своей типично страннической натуры. — Знаю я, где у него растет… и на кого…
Эстер толкала подругу кулаком в бок и выходила на террасу повязать передник. Многочисленные коты встречали ее дружным умиротворенным мурлыканьем. В такие моменты Ами не мог избавиться от чувства, что предательские твари подробно рассказывают ей, чем и в каких количествах он кормил их на этот раз. Но все обходилось; сдерживая улыбку, Эстер возвращалась в гостиную и принималась за уборку, то и дело одаривая Ами лукавым взглядом, в то время как Шош с поразительной ловкостью варганила острые греческие салаты, марокканские тефтели, польскую рыбу, курдские фаршированные перцы, французские бульоны и еще десятки всевозможных блюд. Казалось, она аккумулировала весь кулинарный опыт, который странники волей-неволей приобрели за века скитаний черт знает где.
Коты озадаченно принюхивались через открытую балконную дверь, покачивали усатыми мордами: ах, ребята, не заработать бы язву желудка… Да и Ами, честно говоря, предпочел бы этому буйному разнообразию один простой бостонский стейк. Но выбирать не приходилось; через час-другой все трое усаживались за уставленный тарелками стол. Съедали немного — большая часть еды в итоге убиралось в холодильник, в фонд развития кошачьего гурманства.
Потом сидели, не зажигая света, чтобы зря не дразнить полосячьих минометчиков, и слушали музыку. Ами предпочитал джаз, Эстер — старый французский шансон, Шош — восточную музыку. Поэтому, в качестве универсального решения, гоняли местную эстраду, вобравшую в себя, как и местная кулинария, элементы всего на свете. Эстер и Ами больше помалкивали. Она, уютно поджав ноги в кресле, разглядывала близкие огни Хнун-Батума и дальние — кораблей на высоком морском горизонте; он же, пользуясь темнотой, изучал ее профиль: прямой нос с горбинкой, плавную дугу скулы, прихотливый завиток волос, слегка приоткрытые губы, мягкую линию подбородка. На это можно было смотреть сколько угодно, как на огонь или на текущую воду… бесконечно, бесконечно… просто смотреть и молчать. Впрочем, до молчания все равно не доходило, поскольку Шош, не напрягаясь, говорила за троих и тем самым спасала ситуацию от возможной неловкости.
Другим важным видом шефства над несчастным инвалидом была помощь в учебе. Ами предусмотрительно завалил довольно легкий экзамен по статистике; Эстер тут же вызвалась помочь. С тех пор она вот уже которую неделю безуспешно пыталась добиться от него хотя бы минимального понимания крутого характера кривой Пуассона. Увы, подшефный демонстрировал совершенно исключительную тупость и полнейшее невежество, так что пришлось вернуться к азам. Поначалу договаривались заниматься раз в неделю, но теперь, когда лекции в колледже временно отменили из-за участившихся обстрелов, Ами рассчитывал повысить частоту уроков по крайней мере вдвое.
Бам! Мали впечатала в стойку уже третью порцию коньяка. Бедный Меир… Весело звякнула стеклярусная занавеска. В бар вбежал четырехлетний кудлатый малыш, остановился, оглядываясь. Шош резко выбросила руку, ухватила мальчика, притянула к себе, затормошила, защекотала.
— Ага, попался! Ты кто? А ну, говори…
— Авив, Авив! — сквозь смех выговорил мальчуган.
— Авив? — не отставала Шош. — А что в прошлый раз говорил? Не помнишь? А тетя Шош помнит: Став! Быстро, признавайся: кто ты?!
