Зоя Туманова - Розы в ноябре
— Так когда же вам, Петр Семенович, будет удобно еще раз провести дополнительные занятия с группой «Г»? Материал очень важный и должен быть усвоен!
Петя смотрит на меня. Я отвечаю понимающим взглядом. Но нынче Петя согласен на все. Похоже, что у него дело к замдекана.
— …даже и не дело. Ну, скажем, не безделица, а полуделица. Анциферов! Сам знаешь, сборы, тренировки! Парень оброс «хвостами», парень слетает со стипендии…
— Чем же я могу быть полезен? — спрашивает Юрий Константинович.
Он не знает, чем он может быть полезен. Петя терпелив:
— Гордость факультета! Рвет и мечет — ленточки грудью и диск — куда-то в четвертое измерение!
— Ирина Роднина, — говорит шеф, — сдавала экзамены вовремя. И Анатолий Карпов отнюдь не «хвостист»!
— До «звезд» далеко, а навстречу своей планетке надо бы пойти! Индивидуальный график, то, се… Есть мнение, — Петя подчеркивает голосом «надо» и «мнение».
— Мнение есть и у меня, — говорит замдекана. — Спорт должен не мешать, а помогать учебе. И отстающий студент — отнюдь не гордость факультета…
— Значит, нет? — Петя подпрыгивает на диване.
— Значит, нет.
Петя начинает пыхтеть, словно кастрюля-скороварка. Ой, как я его понимаю! Анциферов… Да когда другие факультеты начинают хвастать спортмероприятиями, мы говорим «а у нас Анциферов!» — и все, вопросов больше нет.
Петя уже схватился за ручку двери — и вдруг выпаливает:
— А ведь вы сухарь, Юрий Константинович! Сдобный, ванильный, но сухарь!
Дверь захлопывается с пушечным звуком. Мой шеф говорит:
— Валентина Дмитриевна, а что выяснилось с поточной аудиторией, для третьего курса, во вторник?
* * *У нас нынче телефонный бенефис.
В трубке громыхает бас предместкома, я все слышу. Речь идет о бесплатной путевке. Шеф требует, чтоб ее отдали доценту Гнецкову, есть у нас такой старичок, «божий одуванчик», предместкома в принципе не возражал бы, но… «ты же знаешь Киселеву…»
Киселеву знают все. Она как лейкопластырь, если привяжется, так ее и по кусочкам не отдерешь. Сама Арсеньева перед ней пасует.
Шеф выслушивает про Киселеву и повторяет свое: Гнецков стар, одинок, никогда в жизни за себя голоса не подаст, а местком словно и рад, что его не беспокоят…
«Ты на меня бочки не кати! — рычит трубка. — Еще разберемся, уж не оппонент ли твой этот самый доцент…»
Шеф кладет трубку. Берет из стаканчика карандаш, отточенный, как копье, и начинает заострять его до степени иголки.
Я смотрю на его спокойное лицо — и мне становится не по себе.
Опять звонок. Просят меня, кто просит — не важно…
«Славненькая моя, ну почему тебя не было у Любы, да там посмотреть было не на кого, я челюсть вывихнул, зевая, ни разу не танцевал…», — слушаю, угукаю, а сама думаю, что из этого устного реферата доходит до слуха шефа.
Наверно, ничего, — он сосредоточенно правит курсовые работы своих вечерников.
Мой собеседник никак не выговорится, чтоб отвязаться, я обещаю пойти с ним на концерт Бисера Кирова, кладу трубку, аккуратно, как будто она из хрусталя.
Шеф, не поднимая глаз, говорит кротко:
— Валентина Дмитриевна, не было бы вам удобнее неслужебные разговоры перенести на неслужебное время?
Да, да, мне будет удобнее! А тебе, сухарь несчастный, никто никогда не позвонит по неслужебным вопросам!
Звонок. Шеф держит трубку левой рукой, правой продолжает черкать в тетрадях. Непонятно, с кем, а говорит, примерно следующее: «Да, я помню». «Очень приятно, хотелось бы узнать, чем могу служить». «Может быть, я вам дам телефон Петра Семеновича?» «А все-таки по какому вопросу вы звоните?» «Проще было бы выяснить в канцелярии». «По вечерам? Читаю лекции». «Вряд ли это было бы удобно для вас». «Хорошо, надо будет подумать. А все-таки лучше посоветуйтесь с Петром Семеновичем…»
Шеф подает свои реплики с нарастающим недоумением. Глаза открываются все шире, брови подымаются все выше, очки — и те лезут на лоб. Положив трубку, сообщает растерянно:
— Никак не могу сообразить, что же ей было нужно… Знаете, Валентина Дмитриевна, Петр Семенович познакомил меня с девушкой. Говорит, хотела бы учиться на заочном. Я ей дал свои координаты, на случай, если понадобятся справки. Вот она позвонила — и не говорит, по какому вопросу, приглашаю на факультет — почему-то ей нужно именно вечером и именно со мной посоветоваться, поступать или нет…
…Все-таки есть у меня выдержка! Не валюсь под стол от хохота. Значит, нашлась такая, что прельстилась ходячим холодильником?
Хотя ведь с виду и он человек. Даже смотрится прилично. Надо его знать, как я. У меня он на ладошке — с утра до вечера.
…Вот именно — до вечера.
Слышны только реплики шефа, и какие! Многосерийный детектив!
«Да, да, прибыла». «Ну, что вы, настоящая красавица! По-моему, из Центральной Америки!» «Надеюсь завоевать ее доверие». «Прежние? Приняли настороженное.» «Думаю, примирятся». «А эта — вообще совершенство. Можно пересчитать все ребрышки». «Да, да, спасибо, обязательно!»
Вот и весь разговор, если не учитывать разных вежливостей.
Но хорош «ходячий холодильник», если к нему прибывают красавицы из Центральной Америки, а прежние вынуждены примириться! Да еще эти «ребрышки»!
Будет, будет у меня неслужебный разговор в неслужебное время! Есть о чем рассказать моей мудрой Аустре…
Аустра, подруженька, примчалась на другой же день.
Что она умеет — так это эффектно располагать себя в пространстве. Угол, где сидит Аустра, немедля приобретает вид центра комнаты. Сегодня она в своем ударном, огненно-струйном платье, веки тонированы под цвет бус.
Шеф, поздоровавшись, не подымает больше глаз — сегодня он анализирует уровень посещаемости лекций не по группам, а по лекторам, — вредная затея. Этак он доберется и до нашего многоуважаемого профессора Янецкого. Студенты жребий бросают, кому идти на его лекции, все равно ничего не поймешь. Знаний масса, а дикции нет, проборматывает себе под нос…
Аустра забросила ногу за ногу — коленкой чуть не достает подбородок. Ноги у нее эталонные, одевается — на полсезона вперед. Идет — парни шеи выкручивают: смотрят.
Только не мой шеф.
— Валентина Дмитриевна, если спросят, я в библиотеке…
Изобразить на бумаге междометие, которым проводила его Аустра, нет никакой возможности.
Потом она спрашивает:
— А ты не ослышалась — насчет красавиц?
Голову наотрез!
— Удивительно! Может, он автомобилист? Наш сосед свою «Волгу» «сударушкой» зовет.
— А ребрышки?
Аустра хлопает ресницами. Обходит вокруг стола шефа, разглядывая его почти идеальную пустоту — одни карандаши в стаканчике торчат, словно пучок стрел в колчане. Говорит неожиданно:
— А он ничего. Волосы… Такой цвет получается, если смешать светло-розовый «Лондестон» со светло-русым «Арома-колор». Черты лица правильные…
— Вот именно, — говорю я. — Как на схеме. Глазу не за что зацепиться…
— Нет, ты напрасно, — тянет Аустра. — Я бы на твоем месте… Это ж так легко — изучить вкусы, привычки. Заботиться, стать необходимой. Мне кажется, он не так уж безнадежен! — И начинает рассказывать о своем новом поклоннике:
— Понимаешь, он играет на фоно, у нас с ним все окутано таким леграновским флером…
Я забочусь о своем шефе — не оттого и не ради того, на что намекала Аустра. Просто интересно узнать — доступен ли он каким-нибудь человеческим чувствам? Ведь когда работают вместе люди, привыкают друг к другу, появляется какая-то теплота. А у него?
Занимаю для него очередь в буфете. Застелила цветной бумагой полки в шкафу. Все его любимые объявления переписала от руки, на ватмане, чертежным шрифтом. Сменила его настольную лампу на новенькую, модернового, космического фасона. Он любит записывать очередные дела на листках бумаги размером со спичечный коробок — заранее нарезанные листочки подкладываются ему в ящик каждое утро…
Идут дни, он ничего не замечает. Во всяком-случае, не реагирует вслух. И все же мне мерещится какая-то в человеке оттепель. Чуточку упростилась многоступенчатая его любезность. Мне кажется, что мы даже можем подружиться. Но однажды…
Киселева предупредила, что семинар переносится с четверга на среду. Я хотела тут же записать, но понадеялась на память. А как закрутился день — дела, звонки, студенты — забыла…
Четвертый курс к среде не подготовился, семинар был сорван.
— Ваш секретарь, глубокоуважаемый Юрий Константинович, не столь аккуратен, как этого можно было ожидать при вашей требовательности, — сказала Киселева со своей кисло-сладкой улыбочкой.
— Вы совершенно правы, Софья Игнатьевна.
Киселева уплыла с видом торжествующей, хотя и угнетенной добродетели. А шеф спросил ровным голосом:
