Ольга Коренева - Белая ласточка
Появляется Лариса:
— Оскар, ты на тот берег поплывешь?
— Угу, — мычит Мухин затылком к Ларисе. Он нарочно не поворачивает голову, чтобы не знать подольше, одна она или с мужем. Подольше побыть в блаженном неведении.
— Осик, спроси там у аборигенов, хлеб в магазине есть или нету сегодня?
«Хоть бы сначала поздоровалась, — со злостью думает Оскар. — Утилитарная женщина. Чёрта, так я тебе и скажу, что привезли хлеб, даже если он там и есть. Совру, а то я знаю, что будет дальше: «Осик, слетай, лапонька, за хлебом, тебе ведь все равно для себя нужно». И волоки вплавь через речку пять буханок на вытянутой руке. Раз сплавал так для тебя, и хватит. Что я тебе, олимпийский чемпион?»
Оскар чувствует, что его совсем разморило от полдневного зноя, что слишком он нудно и длинно мысленно бормочет об этом самом хлебе, о своих обидах на Ларису и, того гляди, совсем задремлет. В башке уже звенит. Он делает усилие и, шатаясь, идет к воде...
Освежившись, накупавшись, выяснив на том берегу у аборигенов, что хлеб есть («Лариса, сегодня хлеба нет!»), он выскакивает и бежит, облитый блеском, по берегу... Глядит на Ларису. Она стоит к нему спиной, выжимает прополосканное белье и бросает его в таз. Толик в стороне, под ивами, лежит и слегка посапывает. Газета мерно вздымается на его спортивном торсе. Налетел с реки ветерок и катнул газету вдоль по песку. Оскар сел, обхватив руками мокрые колени, и глядит.
Странно катится газета! То ворохнется судорожно по песку, то прильнет, снова рванется и снова затихнет. Как солдат, ползущий по-пластунски. Край газеты распахнулся, и виден снимок на развороте: и впрямь солдат на этом снимке. Солдат какой-то чужой, снимок иностранный, что ли. Он в каске, в комбинезоне, а рядом — пленный или кто-то из населения: кажется, девушка. Издали не разберешь. Газета снова катится короткими перебежками...
— Толик, газета! — тонко восклицает Лариса. Толик не слышит, мерно посапывает. Лариса расстилает по траве на солнце белье.
Оскар глядит на ее наклоненную фигуру. Она хорошо загорела, почти бронзовая. Когда она нагибается, видна на коже белая полоска около самых ягодиц, незагорелое место, которое обычно закрывают трусы.
Он вдруг ловит себя на мысли, глупой и дикой, что жаль — он не солдат и сейчас не война. Вот тогда бы... Тогда бы он, прямо из боя, потный, закопченный, вдруг встретил бы Ларису... был бы куда смелее... Какие-то картины стали возникать в его воображении... Тьфу, черт! Сон, просто вздремнул он на солнце, голову напекло. Бред!
Он шумно вздохнул и забормотал что-то.
— Что, армию вспомнил? — прозвучал Ларисин голос.
Распрямившись, она стояла и глядела на него. И весело усмехалась. И счищала ладошкой с бедра присохшие песчинки.
— Да нет, я так, — смутился Оскар.
«Что она, мой сон подсмотрела, что ли? — подивился он. — Телепатия!»
— А вообще, да... Старшина наш Бондаренко припомнился.
— Понятно, — она опустилась рядом на песок, повязала капюшончиком на голове косынку. Потом разлеглась, щекой в ладонь, вытянула длинные ноги.
— Значит, не привезли, Осик?
«О чем она? Кого не привезли?.. Тьфу, она все о хлебе».
От ее близости — опять его охватил волшебный, чуть химический запах ее духов. От этого он ответил невпопад, не то, что хотел.
— Да нет вроде... Я могу сплавать опять, узнать.
— Ты лучше за молоком слетай! А, лапонька? — тут же сказала Лариса. — О господи! — она вздохнула. — Что ни день, то новая проблема. То того нет, то этого... Ну, пойдем окунемся, а то тебя солнечный удар хватит. То-олик! — крикнула она в сторону ив. — Купа-аться!
— Если меня удар хватит, то я за молоком не слетаю, — проворчал Оскар. Но юмор его не дошел до Ларисы.
— Понимаешь, мальчишки без молока сидят, черт знает что! У нас в Глинках, как назло, ни одной коровы... Вся надежда на Редькино.
— Знаю, — кивнул Оскар. По пояс в воде он стоял и поплескивал себе на плечи, медля окунуться после зноя. — Вы у кого там берете?
— Да у Козла. Так его зовут все. Второй дом Козловых, с правой стороны.
— Что ж, могу и слетать, — повторил он и нырнул.
— Ой, лапонька, сейчас, только я бидон сполосну... — крикнула в ответ Лариса.
И удивленно завертела головой в разные стороны: «лапоньки» нигде не было видно. Река была пуста. Мухин дельфиньим ходом шел под водой и не спешил выныривать — хватит! Он хотел вдоволь накупаться, он жаждал свободы — перед тем, как идти выполнять свой обычный оброк для Ларисы!
Мухин бойко зашагал по заливному лугу, в руке его побренькивал да позванивал пустой бидон.
Трава около берега была только что скошена. Пахло плотным, как борщ, запахом созревших трав и молодого сена. Мухин взбежал на взгорок — весь в колкой щетине стерни, как стриженый затылок допризывника.
Оттуда открывалось поле, где травы еще не были скошены и качались пучки самых разнообразных цветов: зонтики, корзинки, кружева разных ромашек и хвощей, а вокруг телеграфных столбов — розовые струистые лианы иван-чая.
Столбы через поле шагали вдаль стометровыми шагами, и каждый столб, окруженный иван-чаем, напоминал ногу в ботфорте. Или в болотном сапоге, только коротком.
Над столбами гудело, когда Мухин проходил мимо них. Провод кое-где провис, а в одном месте столб покосился, вероятно от грозы; но столб не падал, опущенным проводом упираясь в землю, как споткнувшийся человек — рукой.
Вдали в травах на холме стояла корова. Она стояла в солнечном нимбе. Словно обведенная по контуру кисточкой сияющего белого цвета. От этого она казалась чудовищной и фантастической. Голова была опущена в траву, а громоздкое ее тело — когда Мухин подошел ближе — напоминало палатку, изнутри распяленную на кольях.
Мухин шел по горячей тропке между овсами. Его обдавало жаром хлебов. Вдали синела опушка, там шумел прохладный, как море, лес. Так думалось о лесе издали. Оттуда налетел ветер...
Березовый листок прилип Мухину к руке, как билет на вход в лесную прохладу.
Сразу за опушкой, в наилучшем сосновом месте, начинался дачный поселок, который потом постепенно переходил в пыльную, паршивую, обыкновенную деревеньку Редькино.
Около опушки, слева, вился жгутик ручейка, впадающего ниже в реку. Когда-то здесь было большое русло, ныне оно затравенело, по местам образовались глиняные оползни, крутые и желтые, как срезанные гигантской стамеской. В них чернели дыры ласточкиных гнезд.
Ласточки вились и хлопотали над обрывом, и вдруг то одна, то другая — пропадала в дыре, как шар в лузе. Одна из них, подхваченная ветром, взлетела высоко, потом снова упала и заметалась. Своим мельканием она штриховала небо над Мухиным. Мухин остановился и долго глядел на нее. Судорожная, полоумная. «А что, — подумал Мухин, — раз не только люди, но и животные бывают с различной психикой (вспомнилось, как бабушка рассуждала о «разном интеллекте» ее и соседского котов), то и среди птиц могут быть свои ненормальные и несчастные. Недаром говорят: «белая ворона». Нормальными бывают только одни инженеры».
Мухин вошел в лес. Вот и поселок дачный, с одинаковыми какими-то картонно-фанерными домиками, покрашенными под более дорогой материал. Это была подделка. И все тут было какое-то ненастоящее, фальшивое, но с претензией на роскошь. Каждая дачка — всем своим убогим размахом: клумбами, кактусами и фикусами, выставленными в кадушках, фруктовыми деревьями, столиками под ними, гамаками и душевыми бачками и прочим — старалась показаться шикарнее, чем она есть, «работала» под виллу миллионера.
Мухин шел по узкой прямой улочке, посыпанной песочком, как будто он шел в трубе. С обеих сторон были дачные домики. Все домики были убийственно стандартны, все одинаковы, как соседние кабинки вокзальной уборной (такое неинтеллигентное сравнение почему-то пришло в мухинскую голову).
А впрочем, если уж говорить об уборных, то участки лепились так тесно, что в их концах одну уборную от другой отделял только забор. Соседи вполне могли, сидя в них, обсуждать последние известия... Был полдень. Из уборных, из кухонек в садиках, с крылечек веранд — появлялись плотные дамы, на гамаках покачивались, свесив ноги, дочки в брючках, на велосипедах между клумбами катались упитанные чада, похожие на Ларисиных Сашка и Сережку. А молодые женщины, издали похожие на Ларису, занимались хозяйством. В каждом дворике и садике — с ужасом заметил Мухин — по Ларисе: одна Лариса согнулась над клумбой, другая, стоя у столика, чистила овощи; в разноцветных платьях и халатах, черноволосые и рыжекудрые, разного роста, но все прекрасные и стройные — всюду были Ларисы, одни Ларисы! Это была фантасмагория. «Не рехнулся ли я? — думал Мухин. — Может, я — вообще? Того?»
Вдоль всей улицы с обеих сторон, у каждой калитки, сидело по длинношеему мордастому псу. Псы были таких дорогих пород, что даже не лаяли на чужого Мухина, не снисходили до вульгарного лая, только поворачивали вслед ему коробчатые мохнатые головы.
